Вся жизнь плюс еще два часа

— Я знаете откуда недавно прибыл? — обратился он к Тасе. — Есть такое место — порт Тикси, Париж Арктики. Вот когда поживешь в этом Париже, начинаешь ценить все другие места, в особенности Москву. Да, знаете, Тася… Тася…

— Таисия Ивановна.

— Дай человеку закусить, — сказал Андрей Николаевич. — Тасенька, не слушай его, болтуна.

— Д-да-а, — вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, а все ж таки мой климат зверский, как хотите.

— Ты все плачешься, все плачешься, — сказал толстяк, — тебе хуже всех.

— Нет, тебе хуже, — язвительно сказал Вячеслав Игнатьевич и вздернул брови-щетки.

— У меня точно так же, — закричал толстяк. — Только ты всегда любимчик был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный. А я такой же бедный и такой же отдаленный.

— Ты куркуль, вот ты кто, — сказал Вячеслав Игнатьевич.

Польщенный, как будто ему сказали комплимент, толстяк захохотал. Нахохотавшись, спросил:

— Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?

Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:

— От он прижимистый. У него и главный механик такой. У него главный механик лопаты на чердаке спрятал и забыл… спрятал и забыл…

Толстяк, довольный, хохотал.

— Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то что тебе… Ты поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой — одень меня, укрой меня, а усну я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня никто не жалеет…

— Ты мне скажи, у тебя трава растет? — с каким-то особенным выражением лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.

— Ну, растет, — ответил толстяк, глядя на окружающих так, как будто этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: — Ну, растет.

— Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, — с печальным торжеством объявил Вячеслав Игнатьевич и рассмеялся, что так ловко посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в его местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.

Они еще некоторое время препирались — «у тебя трава растет, а у меня не растет» — под дружный смех присутствующих.

— Ты любимчик в главке!

— А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы послал, когда я тебя попросил?

Толстяк победоносно оглядел стол.

— А что же вы думаете, дорогие товарищи, что я хуже себе оставлю, а лучше соседу пошлю, что я такой глупый, по-вашему? Что я идиот? На кого ни доведись…

— Тебя за прижимистость небось с ярославского-то завода и сняли! Нанеся противнику такой удар, Вячеслав Игнатьевич принялся усиленно потчевать Тасю икрой.

— Его не снимали, а культурно передвинули, — сказал Андрей Николаевич.

Все смеялись, и Тася смеялась, два директора продолжали переругиваться. Герман Иванович принял участие в этом споре, высказавшись в том смысле, что теперь плохо и тому и другому: «совнархоз не главк», «от совнархоза лопаты на чердаке не спрячешь».

Терехов смеялся своим обаятельным мальчишеским смехом, но в споре участия не принимал. Те двое от всего сердца ругали друг друга и хохотали.

Раздался звонок, вошел еще гость, в украинской расшитой рубашке и высоких сапогах, бритоголовый, с дубленым морщинистым лицом, сказал «мое почтение» и остановился в дверях.

— Садись, садись с нами, Дмитрич, — пригласил его толстяк, — выпей, расскажи, что видел.

— Ну, я все обошел, — сообщил вновь пришедший и сел возле толстого директора. — Все как есть.

— Ну и какое твое впечатление? — спросил Терехов и шепнул Тасе: — Это его рабочий-ремонтник, — Терехов кивнул на толстого директора, — он его привез как передовика. Вообще старый хороший рабочий.

— Я так скажу, Никанор Ильич, не лучше нашего. Я все обошел. И как же они чистят трубы? Как при царе Иване. Колпаки сымают руками, теплообменники сымают руками.

— Да ну? — Довольный, толстяк покатился со смеху.

— Он на подмосковный завод ездил, по обмену опытом, — негромко пояснил Тасе Терехов.

— Не верите! В этом-то деле я петрю. — Рабочий постучал себя по лбу. Вальцовка, правда, у них электрическая.

— Ну и что? — спросил его директор.

— Фасону много, а так-то хуже нашего.

— Чем же?

— Ключи сами делают. Откуют шестигранник, приварят ручку — вот тебе и ключ.

— Да бу-удет тебе…

— Не верите! Видимости очень много. У нас так не особо форсисто, но порядку больше. Верно, Никанор Ильич.

— Вот лесть неприкрытая, — засмеялся Терехов, — а, Дмитрич?

— Не лесть, — с достоинством отозвался Дмитрич, — ничего подобного, Андрей Николаевич. Мне ребята московские говорят: иди выруби прокладку; а я говорю: а я кувалду твою взял бы и закинул. Инструмент — первое дело.

— Митричу штрафную, — сказал его директор.

Дмитрич выпил, закусил парниковым розовым помидором.

— Мы с Митричем скоро тридцать лет вместе на заводах на разных работаем, где только не побывали… Он вот знает, какой я директор…

— Упрямый бамбук! — сказал Вячеслав Игнатьевич, светясь простодушной наигранной улыбкой. — Вот какой ты директор, я знаю, спросите меня.

Ему хотелось продолжать игру. Все дружно засмеялись.