Вся жизнь плюс еще два часа

— Смешно то, что я люблю не только, когда вы слушаете, но и когда вы не слушаете. А вы здорово умеете не слушать. Правда, Маша?

— Правда, — соглашаюсь я. — В данном случае была причина: я думала.

— Вы, конечно, не скажете, о чем. Я и не спрашиваю. Хотя, признаться, хотел бы знать. Но когда-нибудь вы скажете?

Не знаю, скажу или нет и надо ли говорить. Просто раз от разу, что мы с ним видимся, я привыкаю к нему, и начинаю его понимать, и начинаю радоваться этому пониманию, и волноваться, и о чем-то жалеть. А о чем мне жалеть? Иногда мне кажется, что я в жизни пропустила свое счастье и свою любовь и больше уже ничего не будет. А если будет, то это не Леонид Петрович, того бы я теперь сразу узнала, мгновенно. А Леонид Петрович никого здесь больше нет, он хороший человек, мне близкий, даже разговаривать не надо, все ясно, все известно. И это, между прочим, страшная сила. Что он там говорит, не знаю, не слушала, а оказывается, знаю, все слышала, все запомнила. Удивительно. И привыкаешь, начинаешь это ценить, но все равно жаль чего-то, и грустно, и непонятно. Хорошо, что звонят в дверь Белла и Роберт.

— Пришли, — говорит Леонид Петрович.

Белла объявляет:

— Самое лучшее место у нее в квартире — кухня.

Она идет на кухню. На широком крашеном подоконнике стоят листочки в горшках. Их много, и они падают вниз на слабых стеблях, похожих на картофельные ростки, перепутываются, и эта хрупкая светло-зеленая неразбериха тянется почти до пола.

— Эти умирающие от недостатка влаги листки придают, — замечает Белла, — весьма эффектны.

— Нравится? — спрашиваю я.

— Их бы полить, — говорит она и вдруг кричит: — Ро-обик!

— Что, детка? Что ты орешь? — Роберт появляется в дверях.

— Посмотри листики.

— Очень, очень мило, — хвалит пришедший следом Завадский.

И к голосу его я привыкла, голос хороший, что бы он ни говорил, даже это свое «мило, очень мило».

— А чем мило? — спрашиваю я. — Что мило?

— Все-все, — отвечает он скороговоркой, — все-все.

Роберт молчит. А Белла продолжает:

— Сделать из листьев всю стенку в комнате, около стены поставить скамейку…

— Ей-богу, пахнет цыплятами-табака, — произносит Завадский своим радостным голосом.

— Постаралась, — говорю я, — начальство в гостях.

— А что, между прочим, когда Робик не был замдиром, его так не угощали, — говорит Белла в какой-то странной запальчивости.

— За такой воздух все отдать! — Леонид Петрович подходит к открытой балконной двери. — Чем это так пахнет?

— Персидская сирень с кладбища, — объясняю я.

— Пахнет рекой, — говорит Роберт и кашляет, как больной, и хлопает себя по груди. — Сыровато.

— У тебя кашель, милый! — восклицает Белла паническим голосом жены, которая больше всего боится болезней мужа. — Будешь пить молоко с медом. Проклятая химия! Ненавижу ее! Маша, у тебя, конечно, нет молока?

Я вынимаю молоко из холодильника, но она уже забыла про него.

На некоторое время жареные цыплята заслоняют привычный круг наших тем.

— Эх, — вздыхает Роберт, — не хватает в нашей жизни «Арагви»! Вот теперь, когда есть деньги. А было «Арагви» — не было денег. Все так устроено, клянусь честью! Я ошибаюсь? Поправьте меня. — Теперь ему хочется покурить, побеседовать, пожаловаться на жизнь.

— Тебе только этого не хватает? — спрашивает Леонид Петрович добродушно.

— Не будем, старик, — миролюбиво отвечает Роберт. — Никто из нас не стремится к сладкой жизни. Я вообще отгулял, мое честолюбие в другом. Но старушке моей, может быть, и хочется чего-нибудь. Помимо, так сказать, здоровой жизни на природе.

Роберт закуривает новую сигарету и кашляет, как больной.

— Молоко с медом, — шепчет Белла. — И я вам скажу чистую правду, произносит она тоном мучительного признания, — мне ничего не надо. Пусть только будет то, что у меня есть. Я понимаю свой долг и свое место. Я должна мыть посуду и улыбаться. Мне должно быть хорошо там, где мой муж. Столица, провинция — все равно. Там, где он. И если я хоть немного облегчаю его путь…

Всем, как всегда, неловко ее слушать.

— Тебя опасности подстерегают со всех сторон, — говорит Роберту Леонид Петрович. — С одной стороны, честолюбие плюс слишком преданная жена. С другой — ты пошел в чины. Все мы усвоили точку зрения Эйнштейна по этому поводу, — мы должны быть водопроводчиками. Тогда, может быть, удастся что-нибудь сделать. Правда, Маша?

— Однако сам Эйнштейн прожил свою жизнь Эйнштейном, — замечает Белла. И в конце концов вам платят деньги не за руки, а за головы.

— Я вам объясню, Беллочка, — мягко отвечает ей Завадский. — Пусть будет лаборант, но лаборант-соучастник. А ты стоишь рядом. Потом, много позже, вдруг видишь в памяти руку лаборанта, эта рука медленно движется. Память занесла опыт, и он потом много раз проходит перед глазами, как в замедленной съемке. А ты идешь по улице, принимаешь душ, заходишь в гастроном и в аптеку, читаешь газету. Не обязательно все делать самому, но — присутствовать обязательно.

— А вы делаете, — смеется Белла, — я же знаю. У вас лаборантки ни черта не работают. Вы все делаете за них. У них санаторий!