Вся жизнь плюс еще два часа

Петр Николаевич смутился, подумав, что художник не зря побаивается своей новой жены.

— Верно! Старому дураку разрешается болтать, открывать душу…

Катя подняла на Петра Николаевича свои серьезные серые глаза, сказала:

— Понимаю.

Она выросла в семье, где сдержанность считалась добродетелью, а душу умели отдавать, но не открывать.

И Петру Николаевичу захотелось ее еще одарить — откровенностью, воспоминаниями, рассказами о приключениях, которые в обычном смысле не приключения, но есть иной счет и иные понятия, и тогда, о, тогда, милая Катя, жить интересно, увлекательно, встречи бывают самые неожиданные.

Милая Катя откинула со лба волосы цвета суровых ниток, застенчиво улыбнулась. Не хватало, чтобы он в нее влюбился, как всегда влюблялся в неярких женщин, в тихие города, в произведения искусства.

Но художник скучал, перебирал книжки, пил холодный чай, ножиком играл. Петр Николаевич стал беспокоиться, что он порежется.

— Уберите ножик в свой бездонный карман, — сказал Петр Николаевич.

— А картинку?

— Тоже. Только угомонитесь, сядьте.

— Ура! — закричал художник. — Жена, уходим! А то передумают и отберут.

Художник сиял. Он бегал и прыгал по комнате, бородатый ребенок в узких штанах, веселый щенок, исчадие ада.

— Хотите выпить? — предложил он по-свойски. — Слетаю вмиг в гастрономчик. Вам после таких умных разговоров очень полезно. Двадцать пять капель. Освежает. Отключает.

— Мы не хотим.

— Очень жаль. Отключка. Но вы не сердитесь на меня?

— Бесполезно.

— Вы сама доброта.

Художник чмокнул Катю в щечку.

— И жена у меня ничего, правда? — Он обаятельно подмигнул Петру Николаевичу. — Мы счастливая пара.

Катя покраснела. «Господи, — подумал Петр Николаевич, — радуется похвале этого злодея, его хорошему настроению, расцветает на глазах…»

— Ладно, Катюша, — сказал Петр Николаевич, видя, что художнику не терпится удрать с добычей. — Мы еще поговорим. У нас будет время, я вам Москву покажу, мою Москву. Арсений сядет работать наконец…

— Начинается, — проворчал художник.

— Ах, живите, как хотите, какое мне дело. Можете не работать, все мы так думаем, что у нас две жизни, одну мы сейчас тут на глазах потратим без остатка, а вторую будем жить как следует. Ан нет.

Главное в нем, подумала Катя, что ему ровно двадцать. Двадцать лет его глазам, его голосу и его недовольству собой, его деликатности и его вельветовой блузе.

— Без нравоучений никак нельзя, — обозлился художник.

— Спасибо большое, — сказала Катя.

«Трудно ей будет, — подумал Петр Николаевич, — но она его спасет».

Через окно Петр Николаевич увидел, что Катя обернулась, помахала варежкой.

«Помогай тебе бог», — пожелал он ей.

— А теперь скажи мне, матушка, чего ты так лебезила перед Петром? — спросил художник по дороге домой голосом вполне дружелюбным, игриво-веселым.

Катя не ответила.

— Подлизывалась, а ты этого не умеешь. Это тоже уметь надо, — продолжал он. Дружелюбия, пожалуй, поубавилось. — Ничего ты не умеешь в жизни. Курить не умеешь, это ты вчера доказала. Болеть не умеешь. Подлизываться не умеешь. Я уже могу составить список, чего ты не умеешь.

— Очень мило.

— Я тебе не нравлюсь? Я такой, как я есть, другим я быть не могу. Ты недовольна? Но у меня нету ласковых слов и нету обманов для тебя. Дай отдохнуть!

— От чего?

— Человек устал.

Катя промолчала.

— Чего ты молчишь? Кажется, у тебя опять плохое настроение.

— Мне не нравится твой лексикон.

Художник остановился и придержал ее за локоть.

— Минуточку. Лек-си-кон, — медленно повторил он тоном уличного хулигана. — Что это такое? Что-то филологическое? И почему он тебе не нравится? Он меня устраивает, всех устраивает, и тебя он устраивал до сегодняшнего вечера, ты за него замуж вышла, между прочим, за лексикона.

Катя пошла вперед.

— Так, так… — мелкими злыми песчинками сыпалось на нее. — Хорошо. Прекрасно. Кое-что проясняется, кое-какие иксы и игреки. Такой лексикон годится? Иксы и игреки семейной жизни. Тот положительный и отрицательный опыт, которым мы оба располагаем, дает себя знать. Никуда не денешься. Только вот что я тебе сейчас скажу… и ты будь любезненька…

Катя прибавила шаг Он продолжал довольно спокойным тоном, без восклицательных знаков:

— …К старику ходить запрещаю. В антикварные дела нос совать, шпионить — запрещаю. Любезно улыбаться — запрещаю.

Дома Катя сказала:

— Я тебе купила.

И протянула художнику коробку фломастеров, делая вид, что уличного крика не было, она не помнит, ничего не было.

Он взял коробку.

— Еще чего.

Она улыбнулась.

Он исследовал коробку с обеих сторон, зачем-то подышал на нее, потер полой замшевого пиджака, открыл, пересчитал фломастеры, наконец сказал радостно:

— Восемнадцать. Это вам не двенадцать. Ура!

«Нужно все время хитрить и подлаживаться, — подумала Катя. — Вести политику, осторожную, примитивную, непонятно какую…»

— Я тронут. Мерси. Я такие хотел, фирменные. Где ты достала? Но подарок со значением, намекаешь, тонкий намек, да?

— Ну как тебе объяснить!