Вся жизнь плюс еще два часа

Тогда Петр Николаевич стал реставратором. Он восстановил и отполировал маленькое бюро с гнутой крышкой, починил диван, на котором спал, шкатулку. Если в старое дерево вложить работу, руки и душу, оно отвечает благодарностью. Он сумел наладить даже часы. Увлекся. Ему хотелось восстановить все, что там было. А там было… Но скоро он понял, что в этом доме важнее наколоть дров, чем вернуть красоту наборному комоду времен матушки Екатерины Алексеевны. А еще важнее раздобыть эти дрова со склада, договориться с шофером грузовой машины, привезти их и сложить поленницы в сарае, рядом с обломками исторической семейной мебели.

Он сумел запасти им дров на несколько зим.

— Аппетит у них был как у птичек, но они стали так жарко топить печи, улыбнулся Петр Николаевич, — что я боялся пожара. Я даже прочистил дымоход. А главное, я понял, что все могу. И не в том дело, что они моя родня. Не окажись я там случайно, я бы мог их никогда не узнать. Там я особенно почувствовал принадлежность к семье, к роду и к родине. У меня всегда это было, но эти старики научили меня любви, которая осветила всю мою жизнь, освещает и сейчас… Хотя они ничему не учили, боже сохрани, ничему и никогда. Кстати, о вещах. У моих родителей, у родителей моих родителей старина была просто бытом, хотя и они в свою очередь любили именно старину, русскую более всего. Но вещей не ценили, и я не ценил. Революция все еще протряхнула как следует. Был молодой — продавал, не понимал, раздавал. Но тут были вещи святые, связанные с именем, святым для меня. Я уже был автором двух тоненьких книжечек о Пушкине в Москве и Пушкине в Петербурге, учтите.

…Когда он уезжал, ему отдали некоторые вещи, которые держал или мог держать в своих руках Пушкин. Каретную шкатулку с короной и монограммой, дорожные часы в кожаном футляре, чернильницу, молитвенник.

— Вот.

Петр Николаевич открыл ящик комода, где все это лежало. Только это, и ничего больше.

Катя перелистала маленький молитвенник в лиловом бархатном переплете с бронзовым замочком и ключиком. Молитвы там были переписаны на трех языках от руки тонким острым старинным почерком. На разные случаи жизни, из Евангелия — «Над болящим», «Во время брака», «Во время всякой нужды».

— Пока храню. А потом отдам в музей, — сказал Петр Николаевич.

— А ваши родственники?

— После войны я ездил на могилу.

— И все?

— Вот Наташа осталась. Вот я вас к ней отведу, посмотрите, что за фрукт.

Петр Николаевич расстроился. Он хотел рассказать, какие бывают на свете люди, а рассказал, какие бывают вещи. Потому что вещи можно рассказать и показать, а людей рассказать невозможно.

…Ввалился художник, не снимая куртки, упал на стул, разбросал руки-ноги.

Заметив жену, сказал: «А-а… ты тут».

— Не отдала! — воскликнул Петр Николаевич. — Я знал.

Художник молчал. На его лице явственно проступили татаро-монгольские черты, как будто обнажились корни. Сначала это было лицо старого больного монгола, оно медленно превращалось в лицо здорового молодого татарина-ордынца, который мчится на своем скакуне, с колчаном и стрелами за спиной, и хочет одного: убивать врага, жечь его жилища, угонять его женщин и коней.

— Я знал, — повторил Петр Николаевич огорченно. — Рассказывайте.

Но художник все еще летел во весь опор, пригнувшись в седле, все еще видел одну цель перед собой и задыхался от желания стрелять, рубить, колоть, резать, топтать. Ему никак не удавалось переключиться.

Наконец удалось:

— Сказала, что жаба приносит счастье. А счастье продать нельзя. Вчера она его продавала, а сегодня передумала, зза-ра-за. Какого черта она мне…

И опять он вскочил в седло и умчался.

— А я где-то читала, — сообщила Катя, — что жабы приносят несчастье.

— Читать надо меньше! — рявкнул художник.

— Шумели там? — поинтересовался Петр Николаевич. — Показали ей?

— Совсем нет, — вдруг застеснялся художник. — Я вел себя очень странно. Заскулил как побитый пес и пополз к порогу. Что я говорил, не помню. По-моему, я улыбался. Под конец развел та-акой Версаль, сказал «до свидания». Хотя если я еще раз увижу эту рожу, я умру. Как я ее не убил, зза-ра-зу?

— Представляю себе этот Версаль, — засмеялся Петр Николаевич.

— Я сказал ей «до свидания».

— Вот и молодец, — деликатно вставила Катя.

— Ты-то небось рада до небес, — немедленно откликнулся художник, откровенно наслаждаясь возможностью быть несправедливым. — Ты этого хотела, сознайся, колдовала…

— Нет, — бесстрашно и твердо ответила Катя. — Я хотела, как ты хотел. Но раз не вышло — не трагедия.

— Очень тонкое теоретическое замечание. Хорошо, что я женился на ученой доцентихе и у нас в семье теперь такая уютная университетская атмосфера. Ее мне как раз не хватало.

— К сожалению, я не доцент.

— Ну, редактор. Без разницы.

«Мучитель, — сердито подумал Петр Николаевич, — исчадие».