Вся жизнь плюс еще два часа

Голландская горожанка, женщина с твердыми принципами и понятиями о чести, со спокойным трезвым взглядом голубых, как сама ее прекрасная страна, глаз, была ловко втиснута в поставец из красного дерева, еще один поставец! Шофер толкал его плечом с одной стороны, а Лариса — с другой. Костик не пошевелился, сказал только: «В дверь не пройдет» — и опять повернулся к бабушке Марии Григорьевне.

Может быть, было еще не поздно, хлопнув поставец по жирному боку, воскликнуть: «А пропади оно пропадом!», засунуть (уж если так приспичило) бесхозную голландскую горожанку под мышку и удалиться. Может быть, еще можно было спасти себя, свою душу, свою любовь, свою жизнь. Может быть, еще можно было, а может быть, и нет. Но Лариса, как безумная, продолжала толкать плечом и животом тяжеленный неподъемный роскошный поставец, который трещал, скрежетал, грохотал и не поддавался.

— Вот Дарью бог забрал к себе, а меня не забирает. Почему? — задала Мария Григорьевна Костику вопрос, на который трудно было ответить. Но Костик нашелся.

— Не время, — очень веско сказал он.

Старушке ответ понравился.

— Как бы не так, — сказала она, совсем развеселившись.

Лариса оттащила поставец и вернулась с шофером за диваном. Вид у нее был как у человека, которого хватил солнечный удар. Грозная, зловещая краснота заливала кожу, глаза опухли.

Громадину диван они вдвоем с шофером не могли даже сдвинуть с места.

— Костя, помоги! — крикнула Лариса. — Неужели не видишь? Помоги.

Но ей уже никто не мог помочь.

— Давай толканем, — предложила старушонка Мария Григорьевна и поднаперла плечиком и ударила сухими состиранными ладонями, и диван как воздушный мяч мягко отъехал от стены, словно добрый дух приказал ему отъехать.

Костик на призыв не отозвался, не повернул головы, старушка даже ему попеняла:

— Чего ты так, не хошь, чтобы она эту небель ограбала?

— А мне наплевать, — ответил Костик.

— Умно, — подхватила старушка, — чего тебе, чужого доброго жалко? Вот Дарья тоже такая была, вещи любила до страсти. Прямо сдыхала, все ограбала, а бог на это не посмотрел, все осталось.

— Мне наплевать, — зло повторил Костик.

— Мне вот ничего не нужно, а ей нужно, она молодая. Ты ее не суди. Вон как себе кишки надрывает, смотреть плохо.

Старушка опять хотела подключиться к погрузке, но Костик ее удержал.

— Нечего тебе, бабушка, лезть, пусть сама. Сколько она вам хоть денег дала?

— Сколько дала, столько дала, — улыбнулась старушка. — С нас хватит. А тебе не скажу, ты ее ругать будешь. Вон ты какой волнатый.

— Можете не говорить, — согласился Костик, — это неважно. Это совершенно неважно.

Лариса вырывала люстру из потолка, стоя прямо в сапогах на обеденном столе, среди разбросанных на нем бесценных предметов. Несколько хрустальных подвесок в форме слезок, они и называются слезки, упало и разбилось с характерным прозрачным звоном.

Казалось, вещи издают крики и стоны, не хотят, чтобы их рвали с мест и тащили отсюда к новой хозяйке.

Шофер, видимо, понял, что участвует в грабеже, осознал свою роль и свою задачу. Он помогал Ларисе на совесть, как будто рассчитывал получить свою долю, схватить куш.

— Зря, братец мой, стараешься, — сказал Костик шоферу. — А тебе мне оказать нечего, — бросил он Ларисе. — Живи. Пользуйся, — и ушел, чтобы собрать свои трусы и майки, а также свои холсты и картины, готовые и только начатые. Когда Лариса на грузовике с вещами Дарьи Михайловны приедет домой, его уже не будет. Он успеет уйти.

Он попрощался с бабушкой.

А Лариса осталась, и уже никто и ничто не помешало ей довести дело до конца.

Жаба принесла ей счастье, жабье счастье и жабье богатство, теперь ей осталось до скончания века беречь его и стеречь и ждать жабьего принца, потому что принц человеческий, сын человеческий ушел, унес ноги, спасая молодость свою, талант и честь.

Слава богу, Петр Николаевич мог работать. Он писал об оружии и знаменах, об орденах и солдатских песнях, о музыке, театре, живописи, литературе. Об обычаях предков, их вкусах и привычках…

Были годы, когда все это, казалось, забыли, и телефон его молчал. Он тогда работал в Литературном музее научным сотрудником. И писал только для музея. Конечно, всегда существовали люди, которых интересовала отечественная история, но теперь таких стало много, если не все. Он стал модным автором. Давно, в юности, на вечный вопрос, чего бы ты хотел в жизни, отвечал невесте своей Надюше: «Пригодиться». А позднее на вопрос о профессии отвечал: «Продавец воздуха». Так и осталось, ничего другого он для себя не придумал.

…На площадях и в переулках стояли театры, белели колонны, по вечерам освещались подъезды и застенчиво улыбались одинокие женщины и насмешливо одинокие мальчики, спрашивая лишнего билетика, а странные и прекрасные люди, артисты, входили в боковые темные двери, каждый раз заново волнуясь. Волнение их вечно и неодолимо… Так было и будет. Он писал о дружбе своей с актером, который не был прославлен при жизни. «Я должен о нем рассказать, кроме меня некому», — шептал он, продолжая писать.