Всяческие истории, или Черт знает что

Над Хансом устроили настоящее народное судилище и не посмотрели, что дело происходит на месте пожара, где обычно царит сочувствие, или где все же, если и не испытывают сочувствия, имеют уважение к горю и не говорят пострадавшим колкостей, даже если при других обстоятельствах находили в этом удовольствие. Хансу привелось узнать, какого высокого мнения были о нем односельчане, сколь многие испытывали к нему теплые чувства. Никто и пальцем шевельнуть ради него не пожелал; раз уж он никому не помогал, то и ему помочь никто не захотел; если кто и работал на пожаре, то делал это ради арендатора — имущество его застраховано не было, а потому именно он понес наибольший убыток. Но и на этом дело не кончилось. Где бы ни встречался людям Ханс, везде принимали его с проклятиями и угрозами: жаль, мол, что не помер он при пожаре вместе с остальным скотом; где была его жена, в стойле, где ему самому место, как неразумному зверю? Даже если бы он забрался в свой закут, его бы и там нашли, не поскупились бы на резкие выражения; не осталось никого, кто испытывал бы перед ним страх, никого, кто принимал бы его в расчет. Если уж народ и оказывался един в суждениях о человеке, то как раз в таком случае, а если у кого возникали иные мнения, то разве что у благородных людей, которые предлагали попросту оставить Ханса в покое, чтобы он задумался обо всем, что слышал в свой адрес.

Но как ни мало нашли поддержки подобные увещевания среди широкой публики, было бы ошибкой полагать, что Ханс хотя бы на минуту задумался о всенародном осуждении и о том, чтобы измениться хотя бы на волос. Толпа преследовала его до флигеля, требовала от него еды и питья, как это обычно бывает после пожара. Он же заверял, что ничего, кроме картошек, у него нету, их и предложил, да еще и пригрозил розгами, забаррикадировался, да только скоро должен был выйти из укрытия — слишком уж переживал, как бы чего не упустить, кусок дерева с подпалиной, а то и кусок заржавевшего металла. Пришлось ему выйти к народу, пришлось увидеть, как ярко горит большой дровяной сарай со старым французским деревом, как едва ли не силой заставляли людей поливать пристройку и оттаскивать от нее дрова, пришлось слушать все новые и новые проклятия в свой адрес, стать свидетелем уважения и любви к собственной персоне. Но не следует заблуждаться, будто бы это могло сломить старика, навести его на мысли о скромности и покаянии, к осознанию того, что покрыл он свои седины позором до самой могилы! Боже упаси! Дом Ханса был в длину не меньше ста двадцати футов, да шестьдесят в ширину, и внутри, и снаружи дома было огромное количество дров, но чтобы растопить сердце Ханса, растопить его высокомерие и гордыню, удивительную его черствость, которая ни перед Богом, ни перед человеком не позволяла ему признать ни малейшей своей ошибки, поставить под малейшее сомнение свой образ жизни, — для всего этого потребовался бы совершенно другой огонь. Чтобы растопить сердце Ханса, должно быть, самому Господу Богу пришлось бы взяться за тигель, питаемый огнем не от дерев, растущих на земле, а из тех мест, где от полуночи до рассвета бушует пожар.

Внутри Ханса также пылало пламя, да еще пуще, чем на пожарище, — то было пламя гнева и мести. Подождите же, уж он им покажет, вот какой он дал себе обет. Да много кто не дает жене и сотой доли того, что дал он своей, а если уж кто пожелает взять ее себе да промотать ее состояние, так пусть забирает, — заорал он на кого-то, кто обратился к нему с некой просьбой. Едва ли двое из сотни людей смогли бы составить верное представление о гордыне и слепоте этого напыщенного индюка Ханса. Мы поражаемся закосневшему в жестокости фараону, но помилуйте, что этот фараон в сравнении с жестокосердным Хансом. Дом его сгинул в пожаре, осталась жена, но никто не спрашивал, с чем бы он расстался легче, ибо Господь никого в соблазн не вводит. К тому же и общее осуждение, а кроме просящих или должников Ханс никого видеть не привык, а прочие добровольно к нему и не шли.

Мстить он решил всеми возможными способами. Как только представлялся случай, вмешивался он в разговор, а то и вовсе заходил прямо в дом и говорил людям, что ему вздумается. В пожаре винил он подлый мир, и если бы обвинение это не было слишком уж огульным, Ханс не постеснялся бы его предъявить; подлый же мир шептался, что если из упрямства и жадности строить дымоход из дерева, не стоит удивляться пожару. Так мстил Ханс и не желал в одиночку нести убытки.