Всяческие истории, или Черт знает что

Когда же, особенно в голодную пору, предстают взору сотни тысяч талеров, особенно же, если никому не приносят они пользы, а одни лишь несчастья, причем не охраняют их не злой дух и не черная собака, как это обычно бывает с подземными сокровищами и кладами, а всего лишь вредный, злобный старик, — у всех, чье сердце не полностью принадлежит Христу, невольно возникает вопрос, правильно ли, что многие голодают, тогда как кто-то один словно бы пьет из рога изобилия, а может и спускает огромные суммы на излишества, в то время как сотням других приходится в поте лица добывать пропитание, и нельзя ли в подобных случаях несколько потеснить этого человека и пустить его излишки на пользу достойных и голодающих. Христос не задался бы подобным вопросом, Христос со всем возможным терпением и смирением подчинился бы воле Господа, уважал бы законы и права, оставил бы каждому свое и положился бы целиком на совесть и доброту Господа. Христианской же общине, напротив, подобало бы, чтобы ее старейшины каждый божий день давали почувствовать такому вот человеку свое к нему презрение, говорили бы ему, как покрыл он себя грехом перед лицом Господа и людьми, и что ни на небе, ни на земле не обретет он ни счастья, ни блаженства. А если бы даже высказываемое со всех сторон презрение и осуждение не возымело бы действия, это был бы уже другой коленкор. Очень дурно и уж совсем не подобает христианской общине юлить перед таким вот Хансом из-за его богатства, поддерживать тем самым дурное его поведение, тем паче нахваливать и чествовать его, тогда как сам он огрызается на всех и каждого, кто осмеливается уличить его в грехе, смотрит на него, как цепной пес, который терпит и сносит издевательства, зато уж потом принимается кусать и лаять. Даже странно, сколь немногие знают, как подобает себя вести мужчине и христианину; можно было бы даже зажечь фонарь, чтобы ясным днем отправиться на поиски достойных мужей по городам и весям. Женщины нынче все кричат об эмансипации — что ж, может быть, причина в том, что они с удивлением обнаруживают между мужчиной и женщиной все меньше разницы, а тому, кто захочет ее разглядеть, впору надевать очки.

Жаловались на Ханса одни только подчиненные, никто из ровни против него и рта не раскрыл, разве что один, что стоял выше прочих, показал, кто главный и кто таков этот Ханс. С Ханса сваливались штаны, а жена его каждый день ела все с большим аппетитом. Почти каждый раз, когда миски, что приносил ей арендатор, оказывались пусты, она говорила, что хочет еще. «Так возьми!» — отвечал обычно угрюмо Ханс. Хансу же люди начали говорить: «Бога ради, Ханс, что с тобой, с тебя же просто одежа сваливается, этак ты долго не протянешь, и что тогда станешь делать с деньгами? Но посмотри только, как поправилась твоя женушка; прибрать бы ее как следует да принарядить, так она лет на тридцать моложе тебя будет. Ханс, если тебе лучше не станет, она тебя еще и переживет, да и обдерет как липку». Пожалуй, более жестоких слов для Ханса и не придумаешь, слышать подобное для него было равносильно прободению души обоюдоострым мечом, ибо он и мысли не допускал о том, что жена может его пережить, попросту отказывался в это верить. Тех же, кто продолжал досаждать ему подобными заявлениями, он честил и заверял, что ни его внешний вид, ни его жена их не касаются. А лучше бы им смотреть, чтобы у их детей тарелки не пустовали, да так, чтобы никому это не было обузой, а все остальное не их дело. «Да ладно тебе, Ханс, — говорили они, — обидеть тебя не хотели, но ты уж набери вес, а то тебе и кукушка не станет куковать». «Не хватало еще от каждой свиньи советы слушать! — отвечал Ханс. — Иди домой да обери вшей у детей, это тебе как раз по уму, а не бегать по белу свету и учить других, надо им потолстеть или похудеть!» «Ханс, — отвечала ему женщина, — о, Ханс, за вшами мне домой не надо, их и здесь хватает, сколько дашь за сотню? Мне деньги не помешают, так хоть не зря на работу вышла». Ну, тут уж пригодились бы этой женщине быстрые ноги, не то Ханс надолго отучил бы ее и вшей обирать, и подтрунивать.