Всяческие истории, или Черт знает что

Просить себя дважды знахарь не заставил — он и сам был не любитель до обвинений и расспросов. Выдал средство, хватить его якобы должно надолго, пить разом не стоит, даже если сразу не подействует. Принимать лекарство Хансу было легко, в первые дни ему даже показалось, что он идет на поправку, но влезть в кожаные ботинки он так и не смог. Одышка не исчезла, ноги все так же отекали, да и ночи становились все беспокойнее и мучительнее. О, как же Ханс разозлился, он потерял всякое терпение, но все же ничего не мог сделать, люди по-прежнему говорили, как плохо он выглядит и что навряд ли кукушка накукует ему еще хоть сколько-нибудь. За всем этим наблюдала его жена, так, будто до нее ничего не касалось, и съедала все, сколько ни было на тарелке; чем меньше потреблял хлеба Ханс, тем с большим аппетитом ела она. Ханса это приводило в неистовство, он-то, словно рыба на берегу, ловил ртом воздух и не знал, что и делать, а жена, которой он давно уже прочил вечный покой и которую давно уже предоставил попечению Господа, который, между прочим, давно мог бы ее уже и прибрать, потому как Хансу она давно уже была поперек горла, — так вот жена его преспокойно грелась у печи, когда выпадала такая возможность (топить-то Ханс каждый день не разрешал), или же спала себе да похрапывала.

О смерти Ханс и думать не хотел, каждый день убеждал себя, что весной пойдет на поправку. И уж тогда-то он спуску не даст, тогда уж покажет, что он еще в силе и рано все обрадовались. Пусть только потерпят, а уж он со всеми поквитается, он этого так не оставит. О том, что есть, должно быть, люди, которые захотят рассчитаться с ним и, более того, выставят в скором времени счет, — об этом Ханс не думал, а если бы кто и намекнул, то ответил бы, пусть замолкнет подобру-поздорову, так как никого это не касается, и ничего плохого за всю свою жизнь он не сделал, так что и бояться ему нечего, что бы там ни было. Ханс, разумеется, и не подозревал, что случилось со слугой, который хотел закопать свой талант, но в итоге сам оказался в земле, так что слышен был вой и скрежет зубов. А если бы и знал Ханс эту притчу, то уж точно ни в коем случае не стал бы примерять на себя. Семь священников даже за семь раз по семьдесят лет не смогли бы растолковать Хансу, что он сам — такой же ленивый и бестолковый слуга. Он бы только отвечал им, мол, унаследовал он столько-то, а сейчас у него столько-то, и что такой-то человек, как он, ленивым и бестолковым быть не может, и что если бы все были, как он, вот это было бы хорошо. Такого вот Ханса притчами не проймешь!

Наследники же его призадумались, пришли его проведать, тихо-тихо стучали они по дереву, да только разрази его гром, сколько же еще надо им ждать и таиться, да как же приходится им лебезить и вертеться, покуда Ханс не уймется и не примутся они, наконец, спокойно за дележ!

Зима уже шла на убыль. Ханс все больше слабел, все чаще лежал в кровати, но по-прежнему твердил, что как потеплеет, станет ему лучше, и что рано все радуются.

Начал сходить снег. Солнце манило людей на улицу, да вот только коварно мартовское солнце! Жена Ханса лежала в горячке. Этого еще не хватало, только и заметил Ханс. Он уже давно неважно себя чувствует, и к ней пойти не может. Не надо ли к врачу, спрашивали батраки арендатора, они с радостью сбегают, только прикажи. «Не сегодня, — ответил Ханс, — завтра посмотрим».

На следующий день Ханс сказал, что можно и сходить, да только проку никакого, но раз уж люди предлагают… «А коли спросит врач, почему Ханс сам не явится?» — поинтересовался отряженный к врачу батрак. «Так скажи ему, что мне ничего и не нужно! А когда понадобится, уж ему сообщат».