Читаем Всяк бежит за своим светлячком полностью

Всяк бежит за своим светлячком

– Куда тебе, вьюнок, на наш конвейер? – соболезнующе вздохнул усач, не глядя на меня, – он не убирал сторожкого бокового взгляда в сторону, откуда ждал подачи. – Увы и ах, скромно сказал товарищ монах… Худик… Одна арматура… Неухватистый, хиловатый… Слабо́, малышок…

– Я перебрасывать умею, – заоправдывался я.

Шофёр – это был рассказчик – уже с подножки бросил нарочито зычно. С солью:

– Всему малый учён, только не изловчён!

– Оно и видно, что умеешь… Всё уменье твоё, дадонка,[77] у тебя под ногами, – усач ткнул в белые куски разбитого арбуза. – Одним махом два зайца побивахом… По его методу, – качнулся к кабине, где шофёр уже заводил мотор, – определил спелость и заодно узнал твою профнепригодность к нашему делу. Нет реакции… Да прими я тебя – город даст дубочка без астраханских этих чудасий! Давай так, без митинга… Кофемолить мне некогда, работа… Прижало там когда набить дуршлаг… Одно слово, желаешь, рыжик, вкушать арбузы вне очереди и вне платности, забегай! Аварийный всегда выделю из ушибленных сильно. Их у нас полный угол. А поработать… Не могу… Да и работы, собственно, осталось с гулькин нос. На оформлёнку больше сил ухлопаешь. Я от души, честно, как и ты… И потом, если думаешь, что быть грузчиком твоё призвание, ты заблуждаешься. Мнение профессионала… Полчасика покидаешь и ты выпал в осадок. Дошурупил? Разгружать арбузики – это не дураковаляние. Я знаю, нужен народ на выгрузку сахара. Там кулёчки по двести кэгэ. Это такое дураковаяние… На вынос! Я думаю, тебе самому те кулёчки не в интерес. Как глянешь, у тебя у самого те кулёчки не вызовут прилива энтузиазма. Отлив гарантирую…

Мне опротивел его нудёж про это дурацкое дураковоняние.

Да целуйся ты сам с теми кулёчками! Тоже божки! Арбузная знать!

Может, уже пришёл перевод! А я?..

Двину-ка к преподобной Клане…

Открыла мне калитку Светлячок и, млея от изумления, неверяще свела ладошки на груди.

– Дя-ядя…

Она схватила меня за палец, напористо потащила к крыльцу.

– Папка с мамкой на работе, жадина-говядина повезла на тачке грушки на базар. Айдате завтрикать!

– Я не хочу… Я уже завтракал.

– А я нет и не буду, – натянула Светлячок губы. – Назло жадине… За то, что она вчера… Папка с мамкой её тоже не похвалили…

Девочка погрозила пальцем воображаемой старухе.

В благодарной грусти погладил я Светлану по верху руки.

– Ну что, настращали утку водой?

– Ни на вот столечко. – Девочка серьёзно показала самый вершок, подушечку мизинца, и долгим, тревожным взглядом уставилась на меня. – Вы по правде ели?

– Ел.

Она молча влетела в тёмные тесные сени. Тут же выскочила уже с нарядной детской корзиночкой.

– Тогда, – защебетала взахлёб, – возьмите это. – Она сняла с плетёнки газету, я увидел два пакета. – Вот, – раскрыла один, – пирожки. Мамка утром пекла. Я сама положила, ещё горячие. А издесь, – развернула другой, – грушки. Сперва хотела стащить из мешка у жадёны… Раздумала. Сама улезла на дерево, надёргала, какие на меня смотрели…

В её голосе, во взоре было столько твёрдой, неувалимой мольбы, что, казалось, только откажи – непременно пустит росу, и я, переломив себя, выловил из пакета две груши, что всё ещё жили на одной веточке.

– Возьму сестричек. Сестричек нельзя разлучать.

Девочка засияла, брызнула жаркой радостью сквозь близко пробившиеся слёзы.

Я сказал, что пришёл узнать, нет ли мне перевода.

Девочка торопливо потыкала пальчиком в дырочки почтового ящика – висел на калитке со стороны двора – и в печали отрицательно покачала головой.

– Каждое утро ровно в девять я буду приходить, покуда твоя лёгкая рука не подаст мне перевод. А сейчас мне пора.

Я вышел на улицу.

Светлячок следом. Не даёт уходить. Ластится, вьётся и секунды не постоит, будто зуд у неё в ногах.

– А можно я с вами?

– Боевой пост покинуть? Одну ж оставили на весь дворец. Сиди знай стереги.

– А-а… В вашей комнатке спит новый дядечка. Пускай и стерегёт.

– Сонный много настережёт?.. Мне некогда. Я опаздываю и так.

Я мягко подтолкнул кроху к калитке и пошёл, стараясь не оглянуться.