Всё, что мы потеряли

Воспоминание захлестнуло меня, как будто оставалось в спячке годами, а сейчас внезапно попыталось пробиться, судорожно цепляясь за стены, полные моментов, которые, оказывается, я не забыла. Так иногда мы находим пыльные коробки с фотографиями, и те все еще пробуждают чувства; камень в форме сердца; смятую записочку, такую особенную; слышим песню, которая всегда будет «нашей», даже если он об этом не знает.

Я погрузила пальцы в песок, стараясь игнорировать это воспоминание, и провалилась в другое, более болезненное и сложное. Все они были связаны, как костяшки домино: толкаешь первую — остальные падают одна за другой.

— Хочешь знать, что я почувствовала, когда вышла на улицу спустя некоторое время после того, как это все произошло? — спросила я неуверенно.

Аксель кивнул.

— Светило солнце. Я помню, словно это было вчера. Я остановилась перед дверью квартиры Оливера, смотря на нее и пытаясь осознать все. Рядом со мной прошел улыбающийся мужчина, споткнулся и попросил у меня прощения, а затем продолжил свой путь. Чуть поодаль женщина толкала коляску с ребенком и несла сумку с покупками в руке; я знаю, что в ней, не могу отвести взгляд от торчащей оттуда моркови. А еще вдалеке лаяла собака.

Не знаю, понимал ли Аксель, что момент, которым я делилась с ним, я не позволяла даже самой себе осмыслить в одиночестве. Потому что так проще — с ним, с чувствами, которые пробиваются в его присутствии и сплетаются с другими, более сложными, о которых даже страшно подумать.

— Продолжай, Лея. Я хочу понять тебя.

— Я только… только увидела это и спросила у себя самой: как такое возможно вообще, что ничего не изменилось. Мне казалось это невероятным. Почти шуткой. Я думаю, что так и происходит, когда мир останавливается, — не только из-за таких событий, но и из-за расставания или болезни… Это как чувствовать себя застывшей, пока все движется. И я думаю… думаю, что каждый из нас живет внутри пузыря, очень сосредоточенный на своих делах, до тех пор, пока этот пузырь не лопается, и ты хочешь кричать, потому что чувствуешь себя одиноким и беззащитным. — Я проглотила слюну, чтобы избавиться от кома, который сдавливал мне горло. — Это было словно видеть вещи с другой стороны, отдаленными и мутными, все в черно-белом цвете.

— А ты всегда рисуешь то, что чувствуешь, — прошептал Аксель, и я порадовалась, что он смог понять меня, проникнуть мне под кожу, расшифровать меня, даже когда я сама не знала, почему я делаю ту или иную вещь, почему нет цвета или почему должно быть все именно так.

44

Аксель

После той ночи на пляже Лея снова замкнулась в себе. Она не объяснила мне причину. Впрочем, я не настаивал, оставил ее в покое на несколько дней. По утрам до школы она все еще ходила со мной на серфинг. По вечерам, когда я заканчивал работать, а она учиться, мы сидели на террасе, читали, слушали музыку или просто молчали.

Несмотря на то что мы не избегали друг друга, мы едва разговаривали.

Лея начала рисовать в пятницу ночью. Я допивал последний глоток чая с книгой в руке, когда увидел, как она медленно встает и подходит к пустому холсту. Я посмотрел на нее краем глаза, лежа в гамаке в паре метрах.

Она взяла кисть, открыла черную краску и глубоко вздохнула, а потом вылила на холст все, что было в ее голове. Я восторженно наблюдал за ней, за мягкими движениями ее рук, за тем, как ее пальцы сжимают кисть, за напряженными плечами и нахмуренными бровями, за этой энергией, которая, казалось, толкала ее к тому, чтобы нарисовать сначала один штрих, потом другой. Я подавил желание встать и посмотреть, что она делает, когда заметил, что она мешает краску и создает другие тона серого.

Однажды я испытал нечто похожее, но так давно, что почти уже забыл ощущение. Как-то вечером я заглянул в мастерскую Дугласа, чувствуя… чувствуя все, — возможно, потому, что тогда я не думал много и не переживал из-за результата, плохого или хорошего. Мне достаточно было немного поболтать с Дугласом, выпить пива и позволить всему идти своим чередом.

Когда Лея закончила, я встал.

— Можно посмотреть? — спросил я.

— Она жуткая, — предупредила она меня.

— Ладно, я постараюсь пережить.

Улыбка тронула уголки ее губ, а я подошел и стал разглядывать картину. Точка, круглая и одинокая, застыла посередине в водовороте краски; пузырь и остальной мир следовали своим курсом. Впервые я обратил внимание не только на содержание, но и на технику, как Лея выразила движение по кругу — в своем стиле, удивительно своем.

Однажды Дуглас сказал, что самое тяжелое в творчестве — это даже не идея или картинка того, что хочешь нарисовать, а то, как это все вывалить, оживить, найти путеводную нить между воображаемым и земным, чтобы выразить мысль, ощущения, эмоции…

— Мне нравится. Оставляю себе.

— Нет! Не эту.

— Почему? — Я скрестил руки на груди.

— Потому что для тебя… я напишу другую. Когда-нибудь. Не знаю когда.

— Ладно, ловлю на слове. — Я поднял руки вверх. — Нам нужно сегодня пораньше лечь, если мы хотим завтра заняться дайвингом.

— Ты меня не предупредил, — возразила она.

— А, да? Ну вот сейчас предупреждаю.