Всё к лучшему

«Патриот, – мне полегчало. – Это диагноз. У них повсюду враги».

Было щекотно, но значимо. Как в президиуме.

Он вдруг вытащил из целлофанового пакета с надписью «Спасибо, что вы с нами» пачку серебристой фольги, расправил ее в шапку и одел на голову.

– Это отражатель. Я с ним все время хожу по дому и даже на ночь не снимаю, потому что меня облучают уже из соседней квартиры.

В дверь, как бы проходя мимо, заглянула секретарь, и по ее побледневшему лицу я понял, что в мою папку ляжет еще одна рапортичка и с меня спросят, что это за князь Серебряный?

– Может, вам уехать? – я спрятал бутылку под стол. Пить расхотелось.

– Куда там… В Узбекистан? Нет. Это моя страна. Помогите. Вы здесь многих знаете. Наверняка есть знакомые и в Шабаке.

Я промолчал, но выпрямился в кресле.

Глаза вдруг стали оловянными, словно в уголовном розыске.

Запахло паленым солнцем

– Так вот, – продолжал он. – Скажите им там, кому надо, что я никакой не враг. Вас послушают.

И надежда тлела в его глазах, как головешки костра, в котором человек сжигает себя сам, злорадствуя и жалея одновременно.

«А что делать, – подумал пиздец, – кроме как назвать себя будущей вечной жизнью? Иначе не поверят».

– Отвернитесь, это секретно, – я защелкал по костяшкам телефона. – И он натянул себе шапку на голову – до самого Адамова яблочка, которое Ева успела надкусить, не познав.

Фольга хрустнула и затихла.

– Але, Меир, извини, буду говорить на русском, чтобы твои коллеги не поняли, – меня понесло. – Дело важное. Тут у меня один репатриант из бывших военных, хороший мужик.

Я вытащил его удостоверение личности

– По фамилии Белаконь. Да. «Бела», как Белла, твоя тетя из Хайфы, и «конь», как конь с мягким кончиком, ну ты помнишь…

– Сионист, – подсказал один человек.

– Сионист еще тот, с самого детства. Так вот, ваши ребята его там, вроде, облучают почем зря, а он наш. В смысле, свой. Я за него ручаюсь. Меир, сними с него наблюдение. Сделай для меня. Пусть парень живет спокойно.

И тут я увидел, что один человек качнулся на стуле – то ли от нервного напряжения, то ли от духоты.

Фольга – это еще тот отражатель виртуальной реальности.

Мне стало страшно, как на собрании пацифистов.

Еще не хватало вызывать в офис врачей – эту белую смерть в простынных халатах.

– Все. Снимайте свою «буденовку». Идите работайте. Больше вас никто не побеспокоит.

Он смотрел на меня, как маленький пупс в подвальной купели вифлеемского храма рождения Христова Палестинской еще автономии, – светло и непостижимо.

Все дети рождаются Иисусами, но потом живут с кем ни попадя, и умирают как попало.

Один человек светился, словно только что вышел из дверей туалетной комнаты. Прочищенный, как после исповеди в публичном доме.

Что нужно в этом мире, чтобы порой сделать другого человека счастливым? Кусочек лживой правды под стельку отвисшего языка жадности. Да щепотка тепла на неистощимый клитор самолюбия.

Один человек сказал мне, что долг он при случае отдаст.

– Только не последний, – ответил я и подумал: «А где он купил фольгу, прости Господи?»

ДЫШАТЬ

(США, 2003)

Американский художник по имени Стивен построил на окраине городка, где-то в Вермонте, христианский храм. Купил за свои деньги немного земли и построил. Но храм этот он сделал для собак. Чтобы их хозяева могли приводить любимых своих по воскресеньям. Напротив церкви вместо традиционного креста Стивен поставил статую лабрадора. Мол, благородная и богоугодная порода. Несправедливо к другим, конечно. Но не страшно. Собаки не обидятся.

Понятно, разразился скандал. Людей хлебом не корми, дай иногда полаяться. Кого-то из соседей эта затея возмутила. Они написали письмо с протестом в местную газету. Не в суд же строчить или там президенту.

– Церковь для собак – все-таки слишком, – заявили они. – И даже кощунственно.

В Америке каждый имеет право на свое мнение, если оно не связано с призывами к насилию. И своих собак любят все, но надо же иметь совесть.

Другие с протестом не согласились. И тоже написали, что каждый человек может верить в любого Бога, а двери храма отрыты для всех его тварей. Собаки тоже способны приобщаться к добру и возвышенному свету. А в своей церкви они никому не мешают. К тому же, у совести есть еще и свобода.

У этих, других, тоже было свое мнение. И они имеют на него такое же право, как и те, кто против.

Когда у людей есть права, то они их нередко даже не замечают. Это как воздух. Человек дышит и не задумывается, можно ему так делать или нельзя. Вот когда кислорода мало, то тогда поневоле вспомнишь о своем праве дышать. Иначе можно, со временем, вообще задохнуться. Или жить в спертом воздухе и думать, что так и надо. Пока не станет совсем плохо.

Тем более, что людей становится больше, и они, в духоте, начинают толкаться, кричать и ненавидеть друг друга. И даже брать на себя одно-единственное право. Сильного. Кому дышать, но единоутробно, а кому – нет. Если насобачиться, то можно это право и узаконить. Бывало уже.