Всё к лучшему

Но в Америке такого сегодня нет. Народ в городке просто поспорил на досуге. Все веселее. Газета подняла тираж, а мэр, наверное, сказал им, что собаки имеют право не только на еду и уход, но и на свой духовный мир. Они ведь тоже животные. И частенько умнее, добрее и преданнее иных двуногих. Если кто с этим не согласен, пусть бросит в него кость.

И потом, в эту церковь будут водить не только собак, но и туристов со всей страны. А это хорошо для городка, рабочих мест и бюджета. Кушать-то хочется.

И каждый остался при своем мнении. Но никто не сказал, что мэр – собака. Хотя ему, возможно, это бы польстило в душе.

Там, где заботятся о своих питомцах и близких, независимо от породы, никто не станет унижать или драться с себе подобным. И люди не берут на себя право думать за Бога. Тем более оскорбляться на того, кто смотрит на все это, наверняка, радуясь. И за хозяев, и за их собак, которых теперь есть куда выводить по воскресеньям. Себя показать и на людей посмотреть.

Это, в конце концов, и есть любовь. Та самая, о которой не только говорят по выходным, но с которой еще и живут. Каждый Божий день.

МАМА ЗНАЕТ…

(ИЗРАИЛЬ, 2002)

– Вы состояли в Коммунистической партии?

И все у него упало. Зависло, обмякнув, линялой картинкой прошлогоднего календаря, припертого скотчем к стене. Вместе с мухой. Они сидели в бетонном мешке маленькой комнатки наедине, друг напротив друга. Рабинович и еврейский особист.

– Ну вот, – сказал он накануне, получив повестку в армию, израильскую. – Как Рабинович, так сразу схватились. Ладно, в России, где он родился и жил до своих двадцати шести лет. Там то в школе, то на работе окружающие почему-то охотно называли его по фамилии, выделяя. Только интонации менялись.

– Не знаю, что во мне особенного? – возмущался он.

Но… мама знала.

– Ничего и нет, – говорила она. – Но они не верят. И тебе придется к этому привыкать.

Правда, в армию его не взяли, сославшись на плоскостопие. Даже в военкомате настаивать не стали. Только хмыкнули, просмотрев справки.

– А, Рабинович…

Когда в России коснулось, что можно говорить, о чем хочешь, все вокруг стали орать. А евреи вдруг вспомнили, что есть куда ехать. Им это долго не простят те, кому оказалось некуда. Лавина задышала и тронулась, как человек от своего кромешного будущего. И вконец съехала. Вскоре оставаться стало неприличным. Перед соседями, которые шептались:

– Что-то они там крутят, неизвестно, что.

Но… мама знала.

– Если дураку нечем заняться, – говорила она, – он становится антисемитом.

В Израиль Рабиновичи эмигрировали втроем: он, его старший брат и жена брата. Тоже Рабинович, хотя в девичестве была блондинкой и Беловой. Она больше всех и агитировала за отъезд. «Не могу, – говорит, – больше в этой стране жить. Устала от лицемерия и бюрократии». Думала, что в другом месте все по-честному устроено и вокруг одни Рабиновичи. Такие же, как эти. И их друзья. И они так же думали, ничего об окружающем мире не зная. Но мама… знала.

– Люди везде одинаковы, – сказала она. – Только национальности разные, чтоб не скучно было кучковаться. Если удобрение разбросано по всей земле, то оно ценно и плодотворно. Но когда оно собрано в одном месте, то это уже просто куча… Так и евреи.

Она уже все повидала. Даже то, где не жила.

По повестке Рабинович должен был опять пройти проверку на пригодность в уже другую армию. И там начали с горячего.

– Так вы состояли в Коммунистической партии? – выпытывал особист.

У него уже имелись дом, жена и дети. Но хотелось чего-нибудь настоящего.

– Подожди, – сказал Рабинович. – Сначала я был звеньевым октябрьской «звездочки». Каждое утро становился у двери и проверял у одноклассников внешний вид и руки, чтобы они были незапятнанными, как совесть безработного. Это считалось ответственным заданием, и я им очень гордился. Чистые руки, горячее сердце, холодная голова. Ну, ты знаешь. Должен знать. И еще я следил, чтобы в моем звене никто не забывал носить звезду с барельефом Ленина.

– Звезду? – напрягся особист. – Это что, какой-то особый значок коммуниста?

– Подожди, – сказал Рабинович. – Затем я был старшим пионерской группы. Это как взвод, где каждый должен выполнять общественную работу, выписывать газеты, отдавать салют и носить шеврон на рукаве с веселым другом барабаном. И еще красный галстук на шее.

– Какой галстук, партийный?

– Подожди, – сказал Рабинович. – Потом я стал комсомольцем. Как все. Коммунистический союз молодежи, знаешь? Отвечал в своей ячейке за членские взносы. Тоже ответственно, но мне доверяли. Еврей, говорили, посчитает правильно. А если нет, то всегда есть, с кого спросить. И я собирал деньги каждый месяц, а потом сдавал их на нужды организации и ее активность.

– Коммунистическую? – уточнил особист.

– Подожди, – сказал Рабинович. – Потом я хотел вступить в партию, поскольку стал зубным техником и не хотел оставаться один, если вдруг придет полиция с дурацкими вопросами по социалистической экономике. Все-таки золото в руках. Что-то и на руки перепадало. А в партии «крыша» посолидней, чем в зубном деле.