Всё к лучшему

– То есть анализировали творчество других?

– Слишком упрощенно, – обиделся он, и я решил исправиться:

– Где-то в университете?

– Да как сказать…

– Понятно. Какая разница, где писать, – я попытался ему помочь, почувствовав себя неловко. Действительно, какая разница? Но ведь надо платить за квартиру, свет там, газ. Куда-то ездить, звонить, не говоря уже о еде. Значит, как-то мог. И смог, если пробился к нам. Фирме как раз нужны были новые переводчики и «свежая кровь», на подхват, к ветеранам некоторых тематических программ.

– Молодец, – искренне порадовался я. – А где-то в редакциях работали?

– Некогда было, – сбрезгливил он и вдруг спросил: – А вы?

– Что я?

– Пишете стихи?

– Оставил. С тридцати трех лет…

Мне стало смешно над самим собой. Я действительно перестал. Как раз в том возрасте, когда другие возносятся к осмысленной духовной жизни. Предварительно распятые.

– А почему перестали? – не отставал он.

– Ушла потребность. Скорее, перешла в другое. В изначально любимое дело, которое, наконец, можно делать спокойно. Видимо, опустился на землю, – я попытался отшутиться. Для меня стихи всегда были личной психотерапией. Защитной реакцией на жизнь. Когда надо было противостоять, опереться на что-то принципиальное, по моим представлениям, а рядом никого не было. Вот стихи и выливались, помогая. Не более.

– Это не поэзия, – сказал он. У него была странная привычка, разговаривая, не смотреть в глаза. И рассудительная манера высказываться. На грани торможения. Это называется солидностью. – Поэзия – это музыка чувств, их глубина, а не рассуждения. Стихи.

«И вправду литературовед, – с тихим ужасом подумал я. – Пора заканчивать, иначе это надолго. Работать надо».

Через несколько минут монолога он, видимо, понял, что достаточно, и подарил сборник стихов, изданный за свои, кровные. Поэзия всенародна: греет душу автору и карман издателю. Все довольны. Абзац.

– Что касается журналистики, то она бездуховна, – продолжал он. – Аналитическая еще приемлема, если в ней пульсирует мысль. Но только настоящее творчество имеет цену.

Он все и обо всем знал. Я огляделся, чтобы это не услышали коллеги, порвут новичка ни за что. И отпросился в туалет.

Есть люди, после разговора с которыми нестерпимо хочется вымыть руки…

ПЯТАЯ КОЛОННА

(ИСПАНИЯ,1990)

Уже почти две недели мы колесили с ним по Испании, взяв в Мадриде машину напрокат. В Кордове он не выдержал.

– В соседнем доме у нас теплый ночной клуб. Пойдем?

– Это над которым желтая неоновая реклама в виде сердечка и тетенька на жердочке?

– Оно самое.

– А что я там не видел? Гастарбайтеров из Марокко? Девки – они повсюду девки…

Но он все-таки пошел.

– Береги себя, – сказал я ему по-английски и поднял большой палец вверх.

Вернувшись под утро, он долго ворочался и, наконец, не выдержал:

– Надо было ехать в Испанию, чтобы нарваться на учительницу из Молдовы!

– Начальных классов?

– Так и не узнал.

– «Береги себя. Береги себя», – передразнил он. – И зачем ты это сказал? Как пошел с ней – так и закрутилась пластинка в голове. И все упало. Да еще сто долларов выбросил. Поберегся…

Над всей Испанией болталось безоблачное небо.

Один человек мне сказал, что ему нравятся Барселона и Мадрид.

– А мне шатенки, – ответил я и подумал: «Каждый мужчина знает о своей пятой колонне. А все туда же…».

НАЦИ ЛОНДОНА

(АНГЛИЯ, 1991)

С каждой стены комнаты Стюарта смотрели Гитлер и Гесс, Муссолини и лидер британских фашистов 30-40-х годов Мосли. Безымянные для меня их соратники единогласно вытягивали вперед руку, шеи и подбородки. Они были едины. У них разные вожди, но одна ненависть.

Та же, что и у Стюарта, основателя и лидера молодежного неонацистского движения Великобритании «Кровь и честь».

Чай мы заварили в чашках прямо на полу. Стола в комнате не было. Места для него тоже. Холостяцкое жилье повсюду в мире напоминает номера дешевых гостиниц: казенного вида шкаф, кровать, умывальник, гитара и множество картинок из цветных журналов.

От входной двери можно было пройти всего три-четыре шага до кривоногой кушетки. В углу – тумбочка, накрытая до пола простой белой материей с пурпурной окантовкой и красным ромбовидным знаком посередине, и одинокий, будто голый, цветочный горшок. То ли алтарь, то ли партийная трибуна, то ли траурная ниша.

«Ну и клетуха, – подумал я, оглядываясь и привыкая к запахам чужого жилья. – В такой и приходят мысли о жизненном пространстве».

Чай был дешевый, но ароматный. Наверное, Стюарт не пожалел заварки. Он жил в этой комнате на третьем этаже дома неподалеку от станции метро Кинг Кросс в центральной части Лондона уже несколько лет. Двое соседей по площадке. Общий туалет и душ – этажом ниже. «Жил» – сильно сказано. Он здесь ночевал.

Стюарт считал, что мог бы жить намного лучше, если бы пластинки его группы «Отвертка» имели выход на покупателя и рекламу. Но не получалось – слишком много у Стюарта врагов и слишком мало в Англии единомышленников.

– Ничего, – говорил он мне, – Европа просыпается. И сейчас к ней присоединяются восточноевропейские страны и Россия.