Всё могут короли

Опять дергали. Закусывали. Поглядывали на бутылку. Бутылка катастрофически мелела. Старались не замечать. Старались заговорить бутылку. Теперь уже Серов размахивал руками. За столом продолжался Дылдов. Только Дылдов как бы в квадрате: «…Они же не писатели, Алеша! Что о них говорить! Не художники. Они головúзники. Варят всё из своей оболочки. Внутреннего у них ничего нет. Приходится из внешнего. Из головúзны. Она же налипла на них. От неимоверной натуги. Упорства, упрямства стоеросового. Они ведь задницей высидели ее. Задницей!.. И умны, внешне умны. Не спорю! Хитры, хватки. Но что касается художественности, художественного – на удивление банальны, натужны, бездарны. А в жизни с таким поговоришь – умен, очень умен. К-куда тебе! Но вот чистый лист бумаги, с самоуверенностью невежд на который они набрасывают по утрам свою писанину – и раздевает их, развенчивает: короли-то голые!.. Этот лист опасен для них, коварен. Он-то как раз и скажет точно: кто есть кто. Но они же не видят этого. Или делают вид, что не видят. Стараются не замечать как бы, перехитрить этот лист. Обойти, обмануть… А не выходит!.. Головизна их, может быть, сама по себе и не дурна, пока она на голове, а вот стоит ее на бумагу, да чтоб художественно как-то… Вот тут и начинается!..»

Бутылка была выпита. Та-ак. Что делать? Сопели, думали. Дылдов завозился, из-под стола вытащил вторую. Всё. Последняя. Нам – хорош. Серов лихо бросил: «Какой разговор!» – и ткнул в засохшую яичницу вилкой.

Когда была опустошена вторая (последняя), выпивающие слегка раскисли. Не до того, чтобы уж совсем. Хмель разлегся, стабилизировался. Сделался постоянным, привычным, родным. Сознание поднялось, забралось выше. Стало словно бы само по себе. Подобно паркý над перекипевшими кастрюлями. Требовался новый подогрев. Чтобы снова забурлило. Забулькало. Это оба остро понимали. Но – хорош. Норма, Сережа! Какой разговор? Железно, Алеша! Серов стал решительно одеваться. Дылдов тоже встал, чтобы проводить. Оба чувствовали силу воли. Крепкую. Мужскую. Сказали – выполнили. Две – и норма! И – ни грамма! Ну… бывай! Обнялись, чувствуя друг в друге большую силу. И Серов вышел. Только с пустой сеткой. Про купленные книжки забыв. Оставив их.

Вот можно же так выпивать! Серов, внимательный, очень трезвый, шел вдоль подмерзших луж. Закат ходил понизу. Под ногами вспыхивали люстры льда. Всё виделось четко, ясно. Норма. Большое дело. Выпили, закусили. И всё. В меру. По-мужски. Как и должно быть. Кто ж будет возражать? Никто! Как настоящему мужчине, и в гастроном можно зайти. Прихватить с собой… Продуктов, продуктов, в чем дело? Для дома, для семьи! Утром заказано было! Всё законно!

В универсаме Серов взял в сетку молока. Девчонкам. Два пакетика. Колбасы двести граммов на ужин. Длинный батон. Заплатил за все. Перед выходом, засовывая деньги в карман брюк, старался не смотреть на стекольный алтарь с хозяйкой. Мужики там тоже засовывали под плащи. Только бутылки. Серов хмурился. Вышел. Второй раз, получается – вышел. Но спускаясь вдоль домов к Арбатской, начал ход замедлять. Переплетал в неуверенности ногами. О забегаловку – как ударился. Но – мимо, мимо! К чертовой матери! Всё к чертовой матери!

Хватило воли еще на две «спотыкáчки». На третьей – зашел. Ладно. Пусть. Стоял в затылок. К разливу. Недовольно хмурясь. Точно его затащили. Да, затащили. За шиворот. Волоком. Поправ, так сказать, честь, всё достоинство. Сво-ло-чи!..

…Поздно вечером возле общежития ходил по хрустящему гололеду, как по ежу. В порванной сетке болтался один чудом зацепившийся пакетик молока. Слышались рассыпающиеся, словно с земли собираемые слова: Водопад раздевался… как женщина… В Полинезии… Да… И Миклуха… тоже раздевался… На берегу… водоема… Насупротив… Да…

А в центре города в это время от света мчащихся машин темная комната Дылдова свистела, будто сарай на семи ветрах. Сам хозяин с бутылкой в откинутой руке валялся на полу. Храп в запрокинутом лице тарахтел как в шлеме. Разлитое вино принималась временами трепетать. Серебриться жабой. Будто отметав, нагадив икры.

18. Абсолютно пожарные глаза бича! (Дылдов)