Всё на земле

Эдьку нашла она у самой воды, сидевшим на буром камне. Подошла, пристроилась рядом.

— Ну? — спросила она.

— Да ну его, этого Котёнка…

Усвоил Эдька быстро переигрыш фамилии механика, который страшно обижался, когда его фамилию переделывали таким образом.

— Что там у вас случилось, Эдик?.. Почему дело до ссоры дошло?

— Просто дурак, — сказал Эдька, — форменный набитый дурак. Тошно его слушать.

— Ты не прав, — Лида старалась говорить спокойно, хотя манера начатого Эдькой разговора ей не нравилась, — я знаю Макара Евграфовича три года. Он хороший специалист, человек неплохой. Есть у него слабости, но они и у тебя есть. Надо с людьми осторожнее, Эдик. Вспомни, что ты мне обещал, когда решался вопрос твоего приезда сюда. Помнишь?

— Он мне такое старье подсунул… Пусть отдаст свой трактор. А то я круглыми сутками со своим вожусь, а он лежит романы почитывает. Совесть надо иметь. Сегодня попросил его помочь зажигание отрегулировать, а он даже с места не сдвинулся: ты, говорит, на машине хозяин, ты и крутись. Я за тебя зарплату получать не хочу.

Конфликт возник на ровном месте, это было ясно, и Лиде оставалось надеяться на то, что, когда закончатся дожди и начнется работа, Эдька будет думать по-другому. А пока что она тоже писала письма через неделю, и это для нее было почти подвигом, потому что Николай взял с нее слово, что она будет регулярно сообщать ему о всех днях Эдькиной жизни, и она писала розовые письма, из которых явствовало, что тайга — это почти окрестности Лесного и Эдька здесь набирается сил и здоровья для дальнейшей жизни. И по этому поводу между ней и Эдькой существовал определенный сговор, чтобы не беспокоить Николая разными лишними подробностями.

Коленьков не сказал ей ни слова о жалобе Котенка, и она была ему благодарна за это, потому что тогда между ними неминуемо состоялся бы тяжелый разговор и он вынужден был бы играть в этом разговоре роль благодетеля, который заступился за ее бездарного племянника. Да и механик уже через пару часов копался в моторе Эдькиного трактора, и сам Эдька проворачивал ручку, помогая ему.

И снова моросил дождь и Коленьков бегал от палатки к палатке, а потом мчался запрашивать экспедицию о прогнозе погоды на завтра, и снова в соседней палатке тяжело кашлял Любимов и лаборантка Катя несла ему какой-то зеленый отвар «от всех болезней». И снова вечерами приходил Коленьков и складной стул под его тяжелым телом поскрипывал, когда он пригибался, чтобы подкрутить огонь в лампе. Он сидел молча, наблюдая, как она заполняет журнал, и иногда затевал полемику на тему: «Роль женщины в нашем обществе», которая обязательно кончалась одним и тем же:

— Д-а-а… а я все ж не понимаю, Лидия Алексеевна, ну почему вы вернулись? Мне сам Любавин сказал, что вам предлагалась работа в Москве. Что это, от жира или как?

— Грубиян вы, Коленьков, — беззлобно вздыхала она, — иной раз мне кажется, что вы ждете и не дождетесь того дня, когда я вас покину.

Он поворачивал к ней поросшее рыжеватой курчавой бородкой лицо:

— Люблю все на свете в ясности, Лидия Алексеевна. А с вами мне неясно. Может, мужа не любите?

Она усмехнулась. Ах, Коленьков, Коленьков.

— Вас это очень интересует?

— А как же? Книжки почитываем, над судьбами людскими думаем.

Она так ни разу и не ответила на этот его вопрос. И не потому, что не знала ответа на него, нет, сомнений у нее не было, но ей казалось: ответь она так, как есть, и Коленьков станет другим, не таким, как всегда, а ей этого не хотелось, потому что именно таким, как обычно, как привыкла, она воспринимала его. Старожилы партии говорили, что, когда Коленьков развелся с женой, он был страшен в своей неистовости. А сейчас даже Любимов, старый таежный бродяга Любимов, если нужно в чем-то убедить начальника партии, идет к ней. Это приятно, это очень хорошо. Это щекочет самолюбие, потому что Коленьков — это фигура, это цельный человечище. И ее искусство заключается в том, что все эти годы она предотвращает постоянно возникающий разговор на одну и ту же тему.

Вспомнила, как приехали они с Эдькой в лагерь. Вертолет выдался попутный. В экспедиции задержались всего часа на два, пока Эдька оформлял поступление на работу и получал спецовку. Потом летели над тайгой. Внизу разворачивалась панорама из множества голубых речек, скалистых обрывов, зеленовато-желтого ковра тайги. Эдька не отрывался взглядом от иллюминатора. Потом, когда они уже прилетели и он представлялся Коленькову, тот, приняв от него отделкадровскую бумажку, сказал:

— Ну-ка, садись… Знаешь, куда прилетел?

— На трассу.