Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

В «Трактате» Витгенштейн говорит, что глаз является границей поля зрения[108]. Это неверно: в том, как мы видим, даны регулировка глаза, необходимость регулировки глаза, трудности в регулировке глаза. Видеть – не значит быть где-то вроде принимающего конца проекции поля; это значит быть в игре; зрительное поле – это поле игры. Воспринимающий или воспринимающая находится в поле визуальной игры.

Задумаемся: мы живем в загроможденном пространстве. Колонны, люди, мебель – все это загораживает обзор. Но лишь изредка мы воспринимаем мир как закрытый такими препятствиями; они мешают нам видеть не больше, чем каменистая тропа мешает идти вперед; мы двигаем глазами, мы двигаем головой, мы двигаем телом точно так же, как регулируем положение ног на тропе, чтобы не упасть, и таким образом мы поддерживаем связь с миром. Это не значит, что мы видим сквозь препятствия или вокруг них. Мы не можем этого делать. Мы можем сохранить доступ даже к тому, что сейчас не видно. Визуально мы переживаем гораздо больше, чем видим строго в смысле проекции[109].

Евклид заметил, что твердый непрозрачный объект нельзя видеть сразу со всех сторон. Я напоминаю, что эта неспособность не является ограниченностью; на самом деле она связана с характером того, как объект может представать перед нами визуально. Перцептивная встреча, при которой вы видите объект, но так, что ни одна из его частей не скрыта, не могла бы быть формой визуальной встречи с ним. Эта особая форма хрупкости – то обстоятельство, что одна сторона скрывает другую от взгляда, что при движении различные стороны объекта появляются и исчезают из виду, – как раз и относится к тому способу восприятия, который мы называем визуальным. Он конституирует визуальную модальность. Зрение в этом смысле имеет явно хрупкую природу.

Существование невидимых частей видимых нами вещей, равно как и существование земли, на которой мы стоим, – это результат нашей договоренности.

Так же и с говорением и речью. Говорящий передает свои мысли не более, чем окружающая среда передает свое изображение. Говорение, как и зрение, – это постоянная сделка, переговоры. Непонимание, неясность, расплывчатость – это сами составляющие языка, так же как непрозрачность и затуманенность – составляющие зрения.

Писательская позиция

Теперь вернемся к парадоксу и псевдоисторическому вопросу, как и почему мы вообще пришли к письменности.

Итог того, что я просил рассмотреть, таков: быть носителем языка – значит, помимо всего прочего, интересоваться вопросами о языке, и поэтому использование языка требует от говорящих и слушающих стремиться представить или вообразить то, что они делают, когда говорят. Таким образом, речь в нормальных условиях всегда стремится к записи, то есть к созданию своей модели или образа, созданию того, что Витгенштейн называл «наглядной репрезентацией», которое в некотором смысле является своего рода картиной. Язык призывает к письму, к своему записыванию. Это верно для всех языков и всегда, ибо таков, если угодно, нормативный двигатель самого языка. Язык требует рефлексии, а рефлексия требует, чтобы мы разработали способы мышления о языке. То, что мы называем «письменным языком», заключается в импорте и применении существующих графических методов для решения этой задачи. Письменный язык является важным нововведением, но оно, так сказать, только техническое. Все языки, независимо от того, имеют они письменные системы или нет, обладают средствами, чтобы занять рефлексивную, писательскую позицию к самой речи. Письменность в современном смысле этого слова – использование графических средств для записи речи – является лишь одним из способов решения проблемы, которая, по сути, предшествует этому устройству и вытекает из нормативного, то есть использующего правила характера самого языка. Наконец, письменность служит для того, чтобы четко отражать то, что мы думаем и делаем, когда используем язык.

И это позволяет нам разрешить наш парадокс: мы не сталкиваемся с проблемой изобретения письма или открытия структуры, как если бы мы находились вне ее. Мы всегда записывали язык, поскольку говорить – значит участвовать в работе по представлению нашей деятельности говорения с самим собой, а это в конечном счете и есть письмо.

Мы могли бы сформулировать это следующим образом: писательская позиция – это условие самой речи, ведь речь по своей природе связана с письмом как таковым (то есть моделированием языка как деятельности) в ответ на внутренние для языка нормативные вызовы. Этот тезис согласуется с утверждением, что не бывает письма без говорения. Но также он позволяет сделать еще более интригующее открытие: по причинам, которые я привел выше, невозможен и разговор без письма (или, скорее, писательской позиции)[110].