Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

Таким образом, письмо и речь, несмотря на их различие, появляются вместе и связаны теснее, чем мы предполагаем. Конечно, как только у нас появляется графическая технология алфавитного письма, начинается совершенно новое плодотворное взаимодействие и взаимовлияние письма на речь и речи на письмо, которое может усиливаться и ускоряться. Ведь наличие способов репрезентации или изображения того, как мы говорим (условно – письма), оказывает влияние на то, как мы говорим, а это, в свою очередь, изменяет то, что мы сами репрезентируем как делание, когда говорим; другими словами, оно изменяет письмо. Это, со своей стороны, приводит к замыканию и еще более существенным изменениям.

Речь – это одно, письмо, или писательная позиция в отношении речи, стремление репрезентировать речь – другое; но в историческом времени и в культуре они неразрывно переплетаются. Чтобы понять природу их переплетения, мы должны заметить различие понятий между двумя этими сплетенными нитями – речью и письмом. Но само понимание феномена их переплетения уже является в некотором смысле важным открытием.

Если я прав, то получается, что акт изобретения письменности в конечном счете сослужил службу скорее философии, нежели более обыденным удобствам вроде создания возможности записывать или отправлять сообщения или помощи в развитии науки или бюрократии. Это побочные эффекты. Ведь это изобретение было попыткой показать структуру нашего языка, чтобы, в конечном счете, мы могли знать, что делаем, когда говорим. Письмо всегда было связано с записью самих себя. Это был проект, на самом деле – один из важнейших проектов философии, начиная с Аристотеля, Фреге и Витгенштейна, Остина и Дэвидсона.

В действительности, таков был и проект Сократа. Часто говорят, что для Сократа философия была устным занятием, и здесь мы вспоминаем ранние диалоги Платона и их истинно диалогическую форму. Но на самом деле Сократ был не просто хорошим собеседником. Сократ был скорее дознавателем, и эффект его бесед не в том, чтобы исследовать идеи посредством разговора, а в том, чтобы разговор прерывать. Сократ требовал от своих собеседников, чтобы они прекратили говорить как прежде, перестали действовать в соответствии с привычками мышления и разговора, но подвергли их, свои привычки, критической оценке. По сути, говоря коротко, Сократ требовал, чтобы они замолчали, перестали действовать и начали писать, начали заниматься философией.

Удивительное заключение: искусство – условие языка

Я утверждал, что наш опыт языка и наше представление о его месте в нашей жизни зависят от письма. У этого обстоятельства есть важное негативное последствие, особенно в связи с положением дел в так называемой научной лингвистике. Cуждения лингвистов о грамматичности или правильности формы, а также попытки сформулировать принципы или правила, которые формируют нашу лингвистическую компетенцию, – все это, так сказать, птичий язык. Мы инсайдеры, жители мира письма, и когда мы выносим суждения о языке, мы делаем это как участники, а не наблюдатели. Это вписывает прескриптивность в саму ДНК лингвистики; она не может быть описательной, как утверждает каждый «научный» лингвист. Ничто не иллюстрирует деформирующее влияние престижа, приставшего к модели позитивной науки, так прекрасно, как ее способность заставить нас поверить в то, что мы являемся беспристрастными наблюдателями, строящими теории на основе доказательств, тогда как на самом деле мы участники, действующие на основе внутренних для деятельности оценок и имплицитного владения соответствующими культурными нормами.

Это не означает отрицания фактов! Существуют лингвистические факты, которые находят выражение в реальности – например, в наших суждениях о структуре фразы или грамматичности. Но это не в большей степени фиксированные точки данных, чем любая другая форма эстетической реакции. Скорее, это отправные точки, приглашения лучше сформулировать, почему мы реагируем на сделанную нами вещь или совершенный нами поступок именно так, как реагируем. Лингвистическая реальность имеет больше общего с эстетикой, чем с психологией. Позже в книге я обращусь к разработке концепции эстетического, которой здесь оперирую.