Всё переплетено. Как искусство и философия делают нас такими, какие мы есть

Вопрос о наивности становится теперь одной из центральных наших тем. Факт нашей переплетенности равносилен идее, что в действительности человек не может быть наивным. Быть носителем языка, как я уже утверждал, значит быть чувствительным к тому, как язык ставит проблемы, и, следовательно, к необходимости иметь средства для решения этих проблем и ведения переговоров. Быть способным видеть – значит быть чувствительным ко всем способам, которыми зрение создает проблемы; вам нужно двигаться и перемещаться, вглядываться и щуриться, и на самом деле работать, чтобы получить доступ к сущему. И то, что мы видим, и то, что мы, как мы полагаем, делаем, когда мы видим, – все это формируется живописностью; поэтому наша визуальная жизнь требует чувствительности к более широкой, связанной в конечном счете с искусством культуре изображения. Танец, каким бы он ни был свободным и идущим из глубины души, также формируется под влиянием танцевального искусства, то есть Танца с большой буквы, как мы видели в главе 3; поэтому каждый танцор делает что-то, что всегда одновременно является искусством и не является им. То же самое можно сказать и о рассказывании историй. Рассказ – это одновременно и когнитивная технология, и привычный способ отслеживания, организации событий и придания им смысла. Но повествование может быть также способом освобождения себя от повествования, то есть от привычек мыслить и говорить, способов, которыми мы оказываемся организованными, от которых зависит обычное повествование первого порядка. Благодаря определяющему нас переплетению оказывается, что любая история всегда является одновременно, по крайней мере потенциально, искусством и технологией, организующим инструментом и странным инструментом разрушения организации. Итог этих рассуждений: мы не наивны, мы никогда не были наивными, наивность несовместима с самой формой нашей психической жизни. Ни один опыт не является настолько простым, чтобы в нем не было скрытых аспектов и предполагаемых смыслов, чья скрытость или просто предположительность относятся к полному, явленному характеру опыта[149]. Именно к признанию того, что миры имеют в этом смысле массивные стили, приходит Гегель, когда признает модальную сложность даже самого простого опыта: например, это красный, ибо если это красный, то не какой-то другой цвет, он не может быть и тем и другим одновременно, но он мог быть таким не всегда, или же он всегда был таким, или же был таким при разных условиях и в разное время[150]. Атомарный факт – это вовсе не атом, а пузырь в бурлящем потоке импликаций и значений.

Социальное значение тела

Какое отношение все это имеет к телу? Тело – знающее, имеющее навыки, ограниченное, проницательное, социальное – не является данностью, предшествующей и лежащей в основе создаваемых нами миров. Тело само является частью мира, одним из его значений, особенностью его топографии. Но как быть с биологией? Каково отношение между телом биологии и мирским феноменом эмпирического тела? Разве факты биологии – жесткие факты наследственности и генетики, физиологии, болезни и старения – не сдерживают и не ограничивают тело и мир? Разве наша естественная биология не делает нас такими, каковы мы на самом деле, вне зависимости от мира, культуры, истории?

Теперь очевидно, что представление о существовании двух тел – собственно биологического и того, которое оформляется в нашей жизни, а именно мирского тела, – неверно. Мирское тело тоже биологическое, как и бейсболист – не только подтянутый юноша, но и орган, а подчас и пациент. Наше биологическое бытие не является основой нашего мирского бытия, если под этим подразумевается, что мы можем объяснить, почему наша мирская жизнь такова, какова она есть, с точки зрения биологических фактов. В то же время ошибочно думать, что в действительности мы не являемся биологическими по своей сути.

Это еще один случай феномена переплетения, и понимание переплетения как структурного факта нашего существования дает нам средства для осмысления того факта, что мы являемся существами биологическими, пусть даже не просто или не только биологическими. Мы рассматривали это в главе 5 в связи с речью и письмом. Считается, что речь естественна. Считается, что письмо культурно. Но письмо, возражаю я, – это то, что мы делаем в присутствии речи; это ответ на необходимость репрезентировать для самих себя то, что мы делаем, когда говорим, и кроме того, это то, без чего не было бы речи. Письмо не оставляет речь такой, какой оно ее обнаруживает. В мире письма мы говорим иначе. Таким же образом мы видим иначе в мире изображений и танцуем иначе в мире Танца (что мы исследовали в главах 4 и 3).