Всё предусмотреть (СИ)

Сквозь не отступившую ещё ночь на серой земле виднелось тёмное пятно. Оно хоть и пряталось в небольшой, выглаженной уже канавке, беспощадно бросалось в глаза. Вокруг царил беспорядок. Порубленные корни, вытоптанности, следы: земля валялось как что-то рассыпанное.

Вова взял в руки веник и смёл всё на могилу. Получилась плешь, куда в насмешку упал единственный жёлтый лист. Вова вооружился отпиленными граблями и пошёл в березняк, где осторожно, чтобы не создать лакун, нагрёб опавшей листвы. Её было мало, деревья ещё не разметал ветер, и собирать пришлось долго. В канаве листва рассыпалась густо, с избытком, и Вова веников разогнал её по округе.

Смотрелось неплохо.

Подозрительная чернота больше не проглядывала. Вова отошёл подальше, а затем двинулся прямо, изображая грибника, который хочет что-то найти. Он не знал, как всё будет выглядеть днём, поэтому намеренно шарил по канаве взглядом. Увиденное не понравилось.

Осень была ранняя, зелёная, и слишком многое бросалось в глаза. Ещё бы недельку, пару хороших дождей и листопадов, чтобы всё взмокло, перемешалось, сцепилось и начало перегнивать... а это.... это слишком искусственно, видна нарочитость. Но не перекапывать же, верно? Вова потянулся в карман за светом, и сразу почудилось, что он похоронил труп вместе с собственным телефоном и нужно срочно раскапывать, проверять. Дёрнулся не чтобы разрыть, а так – унять порыв – и опомнился. Отвесил мысленную оплеуху.

Стало стыдно из-за того, как Вова обставил похороны мертвеца. Тот действовал прямо, напористо, а в ответ получил сотню ужимок, приседаний и оглядываний. Особенно ужасал веник в лесу – он намекал, что прятки были продуманы до мелочей, до ненормальной гладкости. Вся преступная шершавость оказалась вылизана и удалена. Вот отчего было стыдно. Нужно было плюнуть, взять лопату, выкопать, положить, закопать – всё. А тут мельтешение, будто тот, кто остался жив, был намного ценнее того, кто умер. Муравьиная суета заставила почувствовать себя маленьким, униженным, боящимся наказания. Но не хотелось не столько в тюрьму – про неё не думают первой – в первую очередь не хотелось отлучаться от быта, дивана, не хотелось дисциплин, усилий, кабинетов, опросов и предъявления документов. Не хотелось объясняться с матерью, выключенного компьютера и потери навсегда недочитанных книг. И то, что желание простого покоя перевесило чью-то жизнь, стыдило вдвойне. Самого убитого было ничуточки не жаль, но бесконечно жаль было себя – опять же, не из-за ситуации, а из-за того, что Вова к ней оказался не готов. Зачем-то стал изворачиваться, думать. Не смог ответить на целое целым.

Вова выкатил телегу на дорогу и решал – тащить её обратно в садоводство или спрятать тут. Близилось утро, какой-нибудь труженик мог заметить его.

Нет, опять предосторожность. У сентября тёмное утро.

Вова положил в телегу клеенку, затем инструменты, затем мусор, опять клеёнку и покатил в садоводство.

До дома он добрался без происшествий.

Вова встал не сам, разбудили. Мать, приехавшая к полудню, распахнула дверь в комнату:

– Вставай, помогать будешь.

Наверняка подумала, что он опять заспал из-за компьютера.

Женщина выгружала на стол банки с едой. Вот баночка с гуляшом, вот с тёртой облепихой, пюре, баночка супа. Стекляшки звякали, стукались друг о друга, борщ самоубийственно бросался на стенку, надеясь прорваться к одинокой картошке. Привычные баночки показались Вове египетским ритуалом, выуживанием забальзамированных органов покойника. Он прямо, без всякой украдки, взглянул на мать – поняла ли, почувствовала – но немолодая уже женщина, поджав губы, сосредоточено выгружала провизию на стол. Закончив, она сказала:

– Завтракай и на огород.

Она всегда так говорила, и Вова всегда подчинялся. Он знал, что после будет копать, носить, подавать, пересаживать, в общем, делать несложную садовую работу, без которой вот-вот состарившаяся женщина точно не справилась бы. Затем, часам к пяти, она обязательно бросит что-нибудь недоделанное и, глядя на сына, сердечно скажет: 'Спасибо, без тебя бы я ничего не успела'. И это 'спасибо', и эта работа приглушала очевидную несправедливость: женщина всё ещё работала, а её сын нет.

Поверх забора поглядывал дядя Толя. Офицер неумно казармичал, спрашивал то, что и так было понятно, не забывая легонько подтрунивать над Вовой. Поначалу тот думал, что опять начнётся поучительный разговор, а затем военный спросит о шуме ночью, но тот только лысо, по-армейски шутил. Зато мать, когда нашла отпиленные грабли, устроила небольшой допрос. Вова с удивлением смотрел на чистый срез, будто по нему его могли уличить самом в главном. 'Сломались. Отпилил, чтобы новые сделать', – не сразу ответил он. Грабли понадобились, чтобы прорыхлить высокую гряду с кабачками. Когда Вова запрыгивал в неё, опёршись на вкопанную дверь, та скрипнула, будто всё ещё служила людям привычным способом.

– Подстриги бороду, – сказала мать за обедом.

Вова выковыривал из банки картошечный мозг и твёрдо ответил:

– Нет.