Всё предусмотреть (СИ)

Когда мать уехала, Вова уселся на ступеньки крыльца. Ночью они били труп. Правая нога, которая ещё вчера прыгнула на человека, вела себя покорно и немного пристыжено. Причина спокойствия была понятна. Как только Вова придумал про веник, топор, отпиленные грабли, телегу, два куска плёнки и мешки с мусором, соединив столь разные вещи воедино, то понял, что его никто никогда не найдёт.

Он спрятал человека. Затем спрятался сам.

Местный, неместный, случайный или постоянный – всё это было игрой в додумки. Главное уже свершилось. Одежда была постирана и высохла. Старая обувь сожжена и выкинута. Можно было просчитать все варианты, дать волю всем русским глаголам.

История могла пойти по детективному следу: Вова упредил все мелочи, додумавшись даже до веника в лесу, но просмотрел что-то очевидное. Может быть прямо сейчас, вон в той кучке непросмотренных листьев, лежит что-то изобличающее. Или какая-нибудь бабка всё подсмотрела из-за нестиранной занавески, сразу набрала номер, но там не приняли всерьёз, за что ещё покаются, когда выяснится, что в искомом районе пропал человек. И тогда все его великие предосторожности превратятся в пот. А ещё Вова мог заняться намёками, лениво подрассказать о случившемся собутыльнику, а может подбросить мыслишку дяде Толе, чтобы он тоже задрожал напоследок... Или написать о случившемся так, как оно есть, бесхитростно доверяясь мистификации, которую так любят люди, жизнь которых скучна.

Второй вариант оставался экзистенциальным: нужно было мучительно заламывать сознание, напиться и, широко расставив трясущиеся руки, хрипеть на отражение в бочке. Пару раз сходить на могилку (первый – случайно, под предлогом грибов), затем пойти и признаться, сесть на предложенный стул с отстранённым в себя взглядом, случайно раскрыв ту человеческую исключительность, которая полагает, что только с ней на всём белом свете могло произойти нечто невероятное. И там кивнут, там запишут, усядутся в машину и поедут. Вова покажет места, где нашёл первую сыроежку.

Последняя возможность была мистической. Чтобы ворона села на штакетину и немигающе смотрела черничным глазом; чтобы, встав поутру, увидеть, что кто-то копался в огороде, разбросав высокую кабачковую грядку; страшно привидятся сны, в которых правая нога будет жить отдельно от тела; а потом, ночью, в дверь громко постучат – постучат так, когда призывают к ответу. Прижавшись к холодному дереву, Вова услышит, как оно гулко задрожит от вопроса: 'Дружище, подскажи дорогу на озеро?'.

Всё было предсказуемо. И оттого не волновало.

Никто никого не искал и через два, и через три дня. На сутки затянул мелкий дождь, который замыл все следы и запахи. Он посбивал листья, и шаги теперь хрустели, тёрлись, ломались. В воздухе перестало пахнуть истлевшей тряпкой. Началась настоящая осень.

– Приди, помоги мне тут! – голос дяди Толи перелетел два забора.

Правая нога дёрнулась и замерла. Вова с удивлением посмотрел на ногу, которая будто бы вспомнила, что её ещё называют конечностью. Она больше не дрожала. Зато дрожало что-то другое. Невысказанное, хмельное. Непонятное.

– Ты услышал!? – вежливое слово скрывало невежливый вопрос.

– Дядь Толь, – ответил Вова, – вы как-нибудь сами там, хорошо? Я занят.

Мужик неожиданно согласился:

– Да какие вопросы. Мне просто малину одному неудобно подвязывать. Ломается.

В ответ Вова оглядел себя. Он был всё тот же: борода да худоба. Оказывается, в них не было трагедии. Просто требовалось чуть-чуть решительности. Нужно было опасаться не вполне нормального дядю Толю, а себя, какого-то врождённого инстинкта подавленности, склонённости перед вождём, командиром, главным. Это вдруг стало настолько очевидным, что Вова ещё долго смотрел на дядю Толю, пока не согнул его за малиной. Но вместе с маленькой победой внутри обнаружился ещё меньший изъян, занозка, коловшая каждый вздох.

Человека он убил не от храбрости.

Вова сделал это из трусости, побоявшись, что тот может достать что-то из кармана. И закопал он его из трусости. Чтобы труп не утащил на дно, в тюрьму. И каждую мелочь упредил тоже от трусости. Вот что кололо – было неприлично прятать труп со всеми предосторожностями: с вениками, этими отпиленными граблями, мешками... будто вправду случилось нечто такое, что мир на уши поставит. И Вова предпочёл мир не тревожить, осторожно замести улику под ковёр из опавшей листвы. Он ни капли не переживал из-за отнятия жизни, из-за быстроты случившегося, из-за своей реакции, которая, в общем-то, была не совсем здоровой – холодной, без эмоций. Вова вспомнил, что только раз заглянул трупу в лицо – тогда, когда переживал о телеге. Даже об имени его не подумал. Ему было всё равно. Он не хотел убивать – убила нога, зачем-то шагнувшая вперёд.

Пугало другое.