Всё сложно

– Боже, она мне звонит с паленого телефона и говорит такие вещи! Гениально! Приходи ко мне в кабинет, и мы все обсудим. Я бы на твоем месте сделал это немедленно. Моя консультация стоит 500 шекелей, могу записать тебя на среду.

У меня не было денег, и этот урод адвокат, который каждый день в фейсбуке высмеивал жертв насилия и строчил высказывания в духе «каждая баба, которую отметелил ее муж, сначала этого заслужила», не вызывал никакого доверия.

Из дома я позвонила Нинель и предупредила ее о Паше. Она тоже жутко перепугалась. А сама я была в отвратительном состоянии, мне казалось, что кто-то циничный и злой бесцеремонно влез в мою жизнь и со смехом ковыряет палочкой в том, что мне дорого и важно для меня. Я не привыкла жить в паранойе. Моя маленькая жизнь, в которой я никому ничего не сделала плохого, в которой я работаю с восемнадцати лет и честно плачу налоги, к слову немалые, не должна интересовать полицию. Я не заслуживаю всего этого лишь за то, что выкурила косяк полтора года назад. Я даже не смогла позволить себе купить этот самый косяк. Там всего-то было две переписки. В одной говорилось: «– Можно 1? – Да», а в другой: «– Можно 1? – Нет». Это значило, что я хочу купить один грамм травы, а он не хотел продавать меньше пяти, но на пять у меня уже денег не было. Полиции вот налоги заплатила.

Ночь была ужасной, меня трясло, и бесконечно крутилась в мозгу вся эта беседа со следователем, весь этот кошмар. Мысли о том, что надо было ответить не так, а вот так, сводили меня с ума. К утру я вдруг четко осознала, что я хочу уехать. Я видела себя со стороны, униженно сидящей четыре часа подряд на скамейке, упираясь взглядом в лифт. На мне была потертая кожаная куртка, которой было уже шестнадцать лет, свитер-платье, его я купила шесть лет назад и больше не любила, старые стоптанные полусапожки.

У меня ничего не было. Я работаю с восемнадцати лет, я начала работать через неделю после нашего приезда в Израиль, вот уже шестнадцать лет я прилично зарабатываю, в моей жизни не было ни единого месяца, когда я бы не зарабатывала, но у меня есть только девятилетняя машина и куча долгов. Я никогда не смогу купить себе жилье. Я всю жизнь таскаюсь с корзинками-картонками по съемным квартирам. Я никогда не выбирала жизнь здесь. Я не люблю – чтобы не сказать ненавижу – жару, Восток, грязь и уродство. Я не хочу здесь больше жить.

Да, здесь у меня очень много друзей и людей, которых я люблю. Но они часто забывают о моем существовании. Не раз и не два я довольно униженно обзванивала друзей по выходным и спрашивала, не хотят ли они встретиться, а то ребенок хочет хоть с кем-то поиграть, да и мне неплохо бы перекинуться парой слов хоть с кем-то из взрослых. На самом деле мы с дочкой и так были часто одни. Когда я в ужасе курю в окошко по ночам, никто из моих друзей ведь не поможет мне. А родители так любят рассказывать мне, что в Израиле всем живется очень хорошо и, если бы я не была такой транжирой, то купила бы квартиру, как все дети их друзей. Я не могу спокойно переносить эти беседы, и мы с мамой ссоримся. Я знаю, что родители считают меня своим позором, и, оказывается, мама просто по-настоящему горюет из-за моей никчемности. Как-то раз она с возмущением пересказала мне разговор со своим другом Володей, постоянно пребывающим в унынии и депрессии:

– Ты посмотри, какие у тебя хорошие дети! Все купили себе квартиры, хорошо живут. А ты подумай о нас с Соней, например! И ничего! Мы держимся, а ты раскисаешь из-за пустяков!

Дочь маминой подруги Сони болела рассеянным склерозом, была полным инвалидом и жила в Лос-Анжелесе. Мне понравилось, что я и полный инвалид в одной весовой категории.

Наутро я повела собаку на прививку. Ветеринарная клиника находилась на стыке нашего города Рамат-Гана и Бней-Брака. Людям, которые никогда не бывали в Израиле, трудно себе представить улицу в Бней-Браке. То есть с первого взгляда трудно разглядеть разницу помоечности Рамат-Гана и Бней-Брака, но все же в Бней-Браке уровень зашкаливает. Там можно увидеть валяющиеся на улице использованные подгузники, обветшавшие дома увешаны проводами. По улицам в сорокаградусную жару шастают одетые бедно, но в теплую одежду детишки. Одеты они так ради соблюдения скромности, а то, не ровен час, трехлетняя девочка кого-то прельстит. От собаки они обычно с ужасом и криком бросаются врассыпную, хотя она на них даже не смотрит. Собака – не кошерное животное, и ультрарелигиозные евреи не держат их в домах. Вот и для детей живой пес – почти такое же чудовище, как дикий волк. Мы с Мишкой шли по этой улице, и вдруг поняла: я этого больше не хочу в своей жизни. Я хочу, чтобы мой ребенок видел другие улицы и другие дома, чтобы вокруг были другие люди, чтобы религия не считалась единственно возможной нормой и чтобы моей дочке не забивали этим голову в школе, чтобы она видела зеленый лес и осеннюю листву. Я решила, что хочу уехать.