Всё тот же сон

Я был в отличной форме и взял билет. В нём было: «Проза Лермонтова» и «Роман Л. Толстого „Война и мир“». Мне даже сделалось нехорошо от счастья, потому что — вы не поверите, — но я читал прозу Лермонтова, и я читал роман Толстого. Я знал про это всё, поэтому не знал, чем заняться во время подготовки. Потом я понял, что надо выстроить фабулу. Необходима первая фраза. Она решает. Для прозы Лермонтова фраза была. И была кульминация: незадолго до этих событий в «Новом мире» появилась статья Игоря Виноградова «Философский роман Лермонтова»… Вот о том, как я постигал и как понял эту статью, а за нею и прозу Лермонтова, я и расскажу изумлённой комиссии. А с Толстым — ну, как Бог поведёт. И я стал слушать ход экзаменов.

А происходило нечто необыкновенное.

Экзаменовались на разные кафедры, но ход экзамена был один, и удивительный. Экзаменующийся бойко произносил несколько вполне школярских фраз, а затем его спрашивали:

— Сколько монографий вы прочитали по этой теме?

— Около двадцати.

— Около?

— Нет, точно двадцать!

— Ну, молодец. Пятёрка!

Дюжий, ражий блондин экзаменовался на кафедру советской литературы. Когда обычная церемония закончилась, ему был задан коварный вопрос:

— Вот вы поступаете в аспирантуру по кафедре советской литературы. Вам двадцать шесть лет. Ведь это немало. А каков ваш личный вклад в советскую литературу?

Он, молодец, не растерялся:

— Я опубликовал двадцать рассказов и пятнадцать статей!

И был озарён улыбкой вопрошающего. Отлично!

И тут выхожу я.

И начинаю:

— Арусяк Георгиевна Гукасова однажды заметила, что, если бы Лермонтов написал одну только лирику, он всё равно был бы Лермонтовым; если бы он написал одну только прозу, он тоже остался бы Лермонтовым…

И только я, с полной грудью дыхания, вознамерился с этого виража красиво выйти на прямую, как меня застопорили в самом начале разгона:

— И вы что, согласны с этим?

Меня мгновенно поразила кессонная болезнь, всё смешалось, но жажда жизни выдавила из уст такое бормотанье:

— Согласен, поскольку, видите ли…

— А как же поэмы?

— Конечно… «Мцыри», да. «Беглец»… Но — лирика!

— А «Демон»?

Тут, незаметно для себя, я стал грубить:

— Ну, «Демон»… Неоконченная поэма, шесть вариантов…

— А драмы? «Маскарад»?!

— Юношеская вещь… наивные страсти…

— Это вы так о «Маскараде»? Ну, хорошо… Переходите к вопросу! Какие монографии вы читали?

— Я хотел бы остановиться на статье Виноградова…

— Ну что — статья? Какие монографии?

— Мануйлов. Он…

— Нет, вы перечисляйте! Сколько монографий?

— Мануйлов…

— Достаточно. Второй вопрос. Какие монографии?

— «Война и мир» в трактовке Бурсова…

— А ещё?

— Храпченко же полагает…

— Не надо! Вы перечисляйте! Сколько монографий прочитали?

Я замолчал.

— Достаточно. Идите!

В комиссии было человек пять или шесть. Экзаменовал меня только один. Лицо его мне не запомнилось. Я вышел и на лестнице закурил. Через минуту ко мне выскочил Михал Палыч Ерёмин изменившимся лицом.

— Откуда тебя знает Пименов?

— Какой Пименов?

— Пименов! Наш ректор.

— А он меня не знает. И я его не знаю.

— Не может быть! Он знает тебя. Иначе чего бы он так в тебя вцепился? И настаивал на двойке… Уж вся комиссия его отговорила. В общем — три балла. Не падай духом. Будем бороться.

Я духом не упал, но духа не было во мне. Я доплёлся до Театральной библиотеки, где в то время служила Ирка, вызвал её, и мы в Артистическом кафе выпили коньяку.

Таковы были предпосылки и окончательные следствия заявления об отпуске на имя тов. Ротенштейна С.М. Так ректор Пименов исправил линию моей судьбы.

* * *

Как-то в коридоре ЦИНТИхимнефтемаша ко мне подошёл инженер Семён Львович Фердман и сказал, что ему поручено организовать в институте художественную самодеятельность. Не хочу ли, мол, я принять участие? И я, как старый театральщик, не смог, конечно, отказаться. Потом подумал я, что я не так уж молод и хорошо ли будет мне кого-то представлять на сцене? Я спросил, нельзя ли мне выступить с чем-то своим, и Семён согласился.

Тогда я быстренько сочинил рассказ, который начинался так:

«Ванька Жуков, младший научный сотрудник исследовательского института, отданный на две недели в колхоз…»

Ванька у меня писал директору института и жалобно просил:

«Заберите меня отсюдова за ради Христа! А я в общественной жизни участвовать буду. И за пивом могу…»

Это было настолько всем близко, что успех меня постиг — оглушительный. У меня просили переписать, я давал, и очень скоро в Литгазете, на 16-й полосе, появился этот рассказ в чуть изменённом виде и за подписью какого-то Дворцова. А тогда, сразу же, Юрий Михайлович Котелевский, начальник отдела насосов, уговорил меня участвовать в стенгазете. И я стал участвовать в такой безумной степени, что, когда вывешивался свежий номер, вокруг собиралась толпа, а через полчаса газету снимали и несли в партком на разборку.