Всё тот же сон

Прообраз этих счёт возник у нас ещё в семнадцатом веке, когда наш Алексей Михайлович стал укреплять вертикаль власти, и понадобилось многое считать. Но изначально это не было русским изобретением. Счётный прибор в виде доски с какими-то дырочками изобрели ещё древние греки (он назывался абак, и опять это в пользу греческой моей родни!), от них переняли древние же римляне, а уж потом только освоила средняя (по векам) Европа, откуда Алексей Михайлович этот прибор, видимо, и перенял. Очень может быть, что прибор был по-русски усовершенствован и получил у нас название дощатый счёт. Говорят, что в арифметических книгах семнадцатого века он даже описан, но выяснять мне это недосуг. Ближе к восемнадцатому веку русским считальщикам этот дощатый прибор изрядно надоел, и кто-то неведомый, как тот, который придумал колесо, смастерил гениальные русские счёты.

Вот эти самые счёты, на которых считал капитан Смирнов, безо всяких уже изменений, и служили русскому купечеству и русской бухгалтерии без малого три века.

Павел Афанасьевич Бурышкин, потомственный русский купец с университетским образованием (по юридическому факультету), закончил затем ещё и Московский коммерческий институт (1911). Так что он знал, о чём говорит. А говорит он в книге своих воспоминаний о купеческой Москве, изданной сначала в Нью-Йорке (1954), а нынче и у нас (ЗАХАРОВ, 2002), вот что:

…коммерческий мир и торговые организации всё-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, очевидно, что в русских условиях менее требовалось знакомство с длинным рядом теоретических дисциплин по сравнению с основным знанием счетоводства или даже просто умением считать на счётах.

Так эти ведь русские условия, где счёты главный инструмент, продолжались у нас почти до конца необычайного двадцатого века. Последние счёты я видел в действии уже в начале нашей Перестройки, и они (последние) теперь как раритет висят у меня на стене.

Не берусь судить, получили ли некогда распространение в мире именно русские счёты, но вот что интересно. Есть такой увлекательнейший американский кинофильм «Если наступит завтра». Герой этого фильма Джеф Стивенс (его играет Том Беренджер) чудесно надувает нелюбимых зрителями богатых прохвостов. Он втягивает их в большое предприятие по созданию новейшего, полностью защищённого компьютера, а когда прохвосты, вложив в это дело большие деньги, с вожделением распаковывают полученный наконец-то опытный образец, там обнаруживаются русские счёты!

В романе Сидни Шелдона, по которому сделан фильм, эта сцена — даже в скверном русском переводе — производит сильное впечатление:

Он держал в руках квадратную раму около фута длиной с протянутыми от одного края до другого несколькими рядами железной проволоки, которые унизывали костяшки. Наступила долгая тишина.

— Что это? — наконец задал вопрос Квинси.

Алан Томпсон ответил:

— Это абак. Одно из тех изобретений, которым пользуются в азиатских странах для счёта…

Гениальность прибора для счёта состояла в простоте и почти неограниченных его возможностях. И конечно же, ещё и в абсолютной защищённости произведённых на приборе операций. Достаточно поставить счёты на бок, все костяшки спадут, и никакой уже хакер не будет в состоянии снять с них информацию.

Капитан Смирнов был во владении прибором виртуоз. Его длинные сухие пальцы летали по костяшкам, как пальцы Листа по клавишам фортепьяно, и он не только складывал и вычитал, он умножал, делил, извлекал проценты и вообще играл на этом чудном инструменте всю симфонию годового баланса.

Я был его учеником, не достигшим учителя. Но всё же и теперь, по прошествии десятков лет, желая получить денежное выражение мечты о грядущем счастье, сначала беру калькулятор, но… чувствую, что как-то я ему не доверяю. Тогда я снимаю с гвоздя русские счёты и уже отчётливо и точно узнаю, что миллион мне был бы очень кстати.

Сон о Дамаске

Ах, давно, как давно это было.

Я тогда начинал, и попытки мои были робки. А Юрий Палыч Тимофеев меня поощрял, будоражил. Когда же я принёс ему жизнеописание Елизаветы Кульман, поэтессы, писавшей на восьми языках и умершей семнадцати лет в Петербурге от простуды после наводнения 1824 года, Юрий Палыч сказал, что век девятнадцатый — мой, и нужно мне найти в нём своего героя.