Читаем Всё тот же сон полностью

Всё тот же сон

У судьи иная забота. Сын его Иоанн нуждается в учении. Чьим просвещённым заботам вверит он сына? Дамаск полон учёными, поэтами, мудрецами. Но судья желает для своего любимца только христианина. Сегодня на невольничьем рынке его ждёт удача.

Вот в толпе спокойных, равнодушных рабов он видит престарелого плачущего монаха. Судья подходит к нему, обращается по-гречески. Монах говорит:

— Ты видишь, я бедный инок. Моё имя Козьма. По благости Божией с юных лет обогатился я многими познаниями, изучил все науки, узнал многие тайны природы. Но был пленён сарацинами. В услужении я плох, неискусен в ремёслах, оттого скитаюсь по невольничьим торгам. И вот, получив от Бога многия дары, я не могу передать никому драгоценное наследство моих знаний, и явлюсь я пред Господом, как дерево бесплодное, как раб, зарывший в землю талант, данный от Бога… Как же мне слёзы сдержать?

В дом судьи они едут рядом, неспешно беседуя, а слуга плетётся пешком.

… Окно нараспашку, воздух вечерний свежей, мысли чётче. Хорошо! Хорошо бы всё бросить и самому нагрянуть и забрать Сонюшку, как украсть. То-то было бы лихо! И тройку с колокольчиками, да вожжи в руки, да в лунную ночь с откоса и — к барскому крыльцу!

Только нет, не уедешь. Теперь не уедешь. Теперь уже он не отпустит. Иоанн. Иоанн из Дамаска.

Иоанн уже пробует дивный свой голос. Не восточный краснобай — певец, из рук Козьмы принявший от Бога талант Знания и Слова. И ждёт Иоанна богатство и власть, величие и слава. И великое смятение души, потому что власть над словом и власть над людьми уживаются плохо. Здесь и будет начало.

Господи, помоги мне милостью твоей! Души жаждут выводов, а не предпосылок, люди стремятся к цели, и не нужны им долгие предваряющие объяснения. Пусть песня сама покажет, чего ты хотел, сочиняя её. Коль славен Иоанн Дамаскин, никто не спросит: отчего? Слава сама себя объясняет. Тот, кто сочиняет песню, знает её истоки. И этого довольно. Воспой Иоанна, а истоки оставь себе!

И мозаичный пол, обрызганный фонтаном, и невольничий базар, и нубийская девушка — ах! — и плачущий инок — пусть останутся сном.

Обыкновенно сны такие как будто и не помнишь, но после них остаётся в ушах нарастающий и опадающий шум… Он как будто утих, только слабые вздохи, и — снова, вот уже снова прилив, и грохот прибоя воплощается в тихое звучное слово.

Иоанн — правитель Дамаска. И главное — впереди. Калиф справедлив, рассудителен, ласков, он всё понимает:

— На четырёх основах держится мир: на науке учёного, на справедливости правителя, на молитве праведного и на храбрости воина. Ты, Иоанн, составляешь две первые основы, я — две вторые.

Да, калиф справедлив, и слова его справедливы. Но в этом устройстве мира не остаётся места Иоанновой песне. О, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют и просятся на волю.

Как тяжка певцу любовь калифа! Ласка его — петля шёлковая на горле у песни.

Какая житейская сладость не причастна скорби?Какая слава была на земле неизменною?Всё — тени слабые, всё — обманчивее сонных мечтаний,Одно мгновение — и всё наследует смерть!

В нарастающем шуме он услышал понятные звуки, и — нет тишины, нет покоя — начертать послушной рукой, что ему прозвучало.

О, государь, внемли! мой сан,Величье, пышность, власть и сила,Всё мне несносно, всё постыло.Иным призванием влеком,Я не могу народом править:Простым рождён я быть певцом,Глаголом вольным Бога славить!…О, отпусти меня, калиф…

Ночи проходят, и кончаются сны, наступают утра. Иногда бледный лучик, но свежий, живой, пробьётся сквозь узорчатую штору, и заиграют пылинки в его прямизне.

Легки и радостны сны, когда вспоминаешь о них, жмурясь от лучика, а на столе у тебя листы бумаги, и там строчки, строчки… И весело дышать, говорить, куролесить, и так ароматна сигара…

Иоанн покидает дворец, в руке его посох, на плечах перемётная сума, и — голубое небо над ним, и — долины, нивы, горы, воды — вокруг и впереди. Господи, как хорошо и свободно!

Благословляю вас, леса…