Всю жизнь я верил только в электричество

– Нас что, в тюрьму теперь? – срывающимся голосом прохрипел я.

– Нет, мля, на курорт в Кисловодск или в Сочи! – зловеще произнёс старшина.

-Левое плечо вперед! Ша-гом марш! Строевым на гауптвахту. Знаете дорогу?

Мы, молча, печатая шаг мокрыми кедами, двинулись к «губе». Она была чуть дальше командного пункта. Мы топали как можно сильнее, но даже сквозь топот по мокрому бетону я услышал страшные слова, от которых сбился с ноги и чуть не рухнул в лужу.

– А фотоаппарат мы конфискуем и передадим в органы внутренних дел как вещественное доказательство шпионско-диверсионной деятельности этих негодяев.

Нас заперли в комнате с решетками на маленьком окне и в двери. В углах стояли два деревянных топчана без матрацев и одеял.

– Вести себя смирно, не то накину ещё пару суток добавки. – Старшина щёлкнул внешней щеколдой, провернул толстый ключ в скважине и ушел. В решетчатом окошке появилось незнакомое лицо дежурного по гауптвахте, который коротко разъяснил нам, что в туалет вывод всех одновременно – три раза в сутки, кормежка – баланда, кусок хлеба и кружка чая – два раза в сутки. Спать по три часа каждому, меняться местами на топчанах, утром делать зарядку и вместо строевого ходить по семь кругов на плацу гусиным шагом. Проще – на корточках. Потом двор подметать. Мётлы здесь, сразу за дверью.

И он ушел. Хлопнула ещё одна дверь и прогремела ещё одна щеколда.

Мы остались одни. Тёмная комната. Холод, голод и жажда.

– Хотелось бы пожить ещё. Только начали ведь,– Жердь сел на пол в углу.

– Вполне могут подвести под расстрел. Чую я смерть, – тихо сказал Жук и всхлипнул.

Я промолчал. Мне было всё равно. Фотоаппарат мой отобрали. И вряд ли я его теперь увижу. А зачем мне жизнь без него? Да незачем. И расстанусь я с ней без сожаления. Такие вползли змеями мысли в мой пришалевший мозг. Я прислонился к стенке, думал. И сам не заметил как уснул. Стоя. Рассказать кому, не поверят. Да и зачем рассказывать о своём смехотворном и глупейшем позоре?

Долгим было наше заточение. И мёртвой тишиной придавленное, как толстым одеялом. Укроешься им с головой как дома в детстве раннем, и больше нет ничего живого вокруг для тебя. Темно, прохладно и безмолвно. Ну, хоть бы птичка за окном решетчатым чирикнула, так не было ни птички, ни звука моторов, которых в части было навалом. Даже прапор на бойцов не орал, что являлось полной аномалией. Вот эта тишина искривила пространство, время и сознание. Мы уже не понимали, где находимся, сколько прошло времени и остались ли силы вытерпеть пытку отлучением нас от жизни, которая, конечно же, продолжала без нас свой бег в будущее.

– Ну, сутки-то мы уже точно тут паримся, – вздохнул Жук.– А за сутки у летёхи уже и прокурор был военный, и мусора из УВД. Может, уже и суд выездной приезжал. Слышал я про такой. Отец рассказывал, что в особо тяжелых преступлениях долго не копаются. Собираются все, кто кару придумывает по законам, а заключённым только объявляют решение. Я думаю, что уже нас приговорили. Наверное, к расстрелу.

– Несешь хрень всякую! К расстрелу… – Жердя не было видно. Он говорил то ли из другого угла, то ли с потолка. Голос сверху падал. – Максимум лет по пятнадцать прилепят. Мы ж не убили никого. Не взорвали склад боеприпасов. Даже старшину не обматерили. За что расстрел? Дурак ты, Жук.

Я внезапно подсознанием и каким-то нечеловеческим чувством уловил отчетливую вибрацию. Слабую, но явную.

– Кто-нибудь, пацаны, слышит сейчас движение?

– Вроде бы засов на двери постукивает, – после паузы сказал неуверенно Жердь.

– Ну, даже если расстрел будет, то не здесь же, – Жук пошоркал кедами о бетонный пол. – Выведут на улицу. К стенке. Там по обстоятельствам будем ориентироваться. Может, побег получится.

– Вот ты упертый баран, а не Жук! – я разозлился и пожалел о том, что не видно, где точно Жук расположен. А то бы запросто дал по башке. – Ты заклепал уже всех своим расстрелом. Боишься пули, так разгонись сейчас и тыквой на полном ходу хряпнись об стену. И ку-ку! Никакого расстрела больше не надо. А мы ещё поживём. Нам пока никто обвинение не предъявил.

Жук обиделся. Засопел и пару раз носом шмыгнул. И затих. А тут подтвердилось моё седьмое чувствао. Хлопнула тяжелая внутренняя дверь, загорелась лампочка в коридоре. Видно было через дверную решетку. Потом шаги шаркающие проявились и звук металлических колёс, едущих по бетону. Дверь наша открылась и дежурный по «губе» втолкнул в камеру тачку с двумя бидонами. Больше ничего разглядеть не удалось.

– Зажмурьтесь все разом, – приказал дежурный. – Сейчас в камере свет включу на десять минут. Зажмурьтесь, а то голова болеть будет. Потом медленно глаза откроете. Я вам жрачку привёз. Баланда в левом бидоне. Справа от него черпак и миски. Хлеба три куска рядом с мисками. Баланду схаваете, в другом бидоне чай горячий. Возле него три кружки. На жратву десять минут вам. Потом свет вырубаю, тачку увожу.

Мы зажмурились и очень постепенно открыли глаза. В камере было светло и тачка стала видна, и всё что на ней стояло.