Всюду кровь

На ее лице читались такая горячность и такое смущение, что он вдруг ощутил себя счастливее, чем если бы она попросту бросилась к нему в объятия.

– «Заклинаю я вас, девы Иерусалима! К чему будите вы и к чему тревожите любовь, пока сама не захочет она?»[42] – пробормотал он.

– Только не говорите, что это тоже Диккенс, – в замешательстве протянула она.

– Нет, это Песнь песней. Да, Лора, я готов ждать.

Они расстались, даже не прикоснувшись друг к другу. Миро ликовал. Он готов был кричать от счастья. Стоя на тротуаре у дверей ателье, она смотрела ему вслед. Он шел быстрым шагом и ни разу не обернулся.

Заперев дверь, Лора почувствовала себя в безопасности. Прямо над ателье находилась небольшая двухкомнатная квартирка: там было ее убежище. Первую комнату, с отведенным под кухню углом, она превратила в место для размышлений: кроме легкого кресла, круглого стола и единственного стула, сюда были допущены только ее фотографии. Пустынные улицы на рассвете. Крупные планы лиц, частично утопающие в черноте. Как обставить вторую комнату, Лора знала с самого детства: белые стены, ковровое покрытие, матрас на полу, вместительный сосновый шкаф, подушки, заставленные книгами полки. До пятнадцати лет Лора жила между буфетом в стиле Генриха II и массивным обеденным столом. Проснувшись утром, она видела стены, обитые шелковой тканью с изображением пасторальных сцен: овцы, пастушки, пастушки, овцы. Она пыталась прикрыть их постерами, но мать всякий раз устраивала ей скандал. С девяти вечера до семи утра она спала на раскладном диване перед священным аквариумом – массивным телевизором в пластиковом корпусе. «Когда-нибудь у меня будет своя комната, белая, полупустая…»

Лора сняла туфли, расстегнула блузку и юбку, вытянулась на постели. Вынула из стоящего тут же ящика несколько кассет. Положила обратно все, кроме одной, на которой ничего не было написано. Вставив кассету в магнитофон, она прислушалась. Комнату наполнил теплый, чуть хриплый голос.

Now that I’ve lost everything to you, You say you want to start something new, And it’s breaking my heart…¹[43]

Она никогда не вникала в слова, слышала лишь мелодию, врезавшуюся в ее память подобно старому шраму. Теперь она поняла. Какие горькие слова. Безликие, стертые, слишком часто использующиеся – но при этом мучительные.

Oh baby, baby, it’s a wild world…

Она застонала. Да, это был опасный, страшный мир. Она уже не помнила, как именно он явил ей свою безжалостную сущность, однако знала, что отвечать за все придется ей самой.

Миро бросил куртку на стул. Он не мог определить, что произошло: действительно ли он повел себя галантно или просто сглупил? Может быть, нужно было настаивать, упоминать судьбу, которая случайно свела их вместе? Судьба немедленно приняла облик Шарлин Кросс, и Миро решил, что все же лучше будет считать их встречу случайной. Образы в его голове сменяли друг друга. Груди Лоры под тонкой тканью блузки, ее ноги, губы… Она приглашает его подняться: мягкий свет, тихая музыка, страстные объятия, порыв, наслаждение… Затем Миро вспомнил ее золотистые волосы, серые глаза и сумел убедить себя, что нарочно оставил входную дверь открытой: ведь он обожает чувство неуверенности в завтрашнем дне. Он снял ботинки и швырнул их в угол комнаты. Не успевший увернуться Лемюэль обиженно тявкнул.

– Прости, псина. Мы оба знаем мои слабые места. Я импульсивен и сентиментален. Встреча с прекрасной женщиной превращает меня в полного идиота. Хотя, конечно, это не повод швыряться в тебя ботинками. Иди ко мне!

Лемюэль запрыгнул на кровать и, довольно ворча, свернулся в клубок. Миро уже почти задремал, как вдруг Персеваль и Ланселот Левассёры решили опровергнуть рассказ их матери о том, что ей удалось найти чудесное средство от болезненности десен. Не открывая глаз, Миро включил радио. Тут же послышались мелодии Баха – правда, и они не сумели заглушить голос тореадора, утверждающего, что за ним наблюдают жгучие глаза.

Девушка в наушниках чувствовала страшную усталость. Почему Мари-Джо никак не оставит ее в покое? Она заслужила право на отдых.

Открыв чемодан, она вытащила книгу, положила ее на стол, зажгла сигарету. У нее дрожали руки.

«Все оттого, что я вот-вот начну все сначала».

В комнате было тихо. Она слышала лишь, как дождь тихонько барабанит в слуховое окно. Она подняла голову. Ее отражение в темном стекле, на фоне мрачного неба, смотрело на нее столь пристально, что она никак не могла отвести от него глаз. Этот взгляд проникал внутрь ее, ворошил мысли, распахивал двери темницы, в которой, как ей казалось, она сумела спрятать свои желания и страхи. Ею овладевало оцепенение, оно бросало ей в лицо обрывки истории, принадлежавшей другой женщине. Стены и потолок комнаты создавали вневременное пространство, в котором все было предельно просто: голос Мари-Джо приказывал ей, что делать дальше.