Всюду третий лишний

Наш первый вечер дома был поистине тихим и семейным. Все были в сборе, но не было никакой торжественности и никакого веселья. Мы хотели, чтобы все выглядело как можно более обычно. Джейн приготовила любимое блюдо Дэнни (цыпленка по-киевски), открыли бутылку вина и… Дэнни опрокинул на себя рюмку – все замерли: это плохое предзнаменование. Когда Дэнни подали его любимое блюдо, большая его часть оказалась на его костюме. Под конец вечера Дэнни вспылил и буквально вышел из себя. Подобные вспышки гнева особенно участились в те несколько недель, что предшествовали его выписке из больницы. Прежде Дэнни никогда не впадал в буйство, но сейчас вдруг ни с того ни с сего в нем пробуждалось какая-то беспричинная агрессивность. А также сила. Спровоцировать такую вспышку могло что угодно – если вы не могли его понять; если он не получал именно того, чего требовал; если он не мог чего-то найти; если случался какой-то сбой в привычном ему распорядке, например, если завтрак не подавали ему ровно в восемь утра.

Пока социальная служба графства Бакс пыталась определить его в какой-либо реабилитационный стационар, мы через больницу в Сток-Мендевиле, где Дэнни проходил физиотерапевтические процедуры, нашли такой медицинский центр неподалеку от Хедвея. Это был своего рода приют, в который помещали людей с поражениями мозга, и мы в первые две недели его жизни дома несколько раз возили его туда и оставляли там на непродолжительное время. Но он не любил оставаться без нас, а когда он ударил одного из администраторов и попытался залезть под юбку одной из пациенток, мы сочти, что лучше прекратить эти визиты.

Нас раньше предупреждали о возможности такого поведения, и все-таки подобные выходки Дэнни повергали нас в шок. Выводя его на прогулки, мы заходили в магазины, и там он бросался на незнакомых людей, хватал их и пытался обнять одной послушной ему рукой. Мальчишки в Астон-Кликтоне, видя Дэнни на улице, дразнили его «паралитиком», потому что он часто врывался на игровую площадку с намерением поиграть с ними в футбол.

Мы решили завести для Дэнни дневник, для того чтобы поддержать его кратковременную память. Джейн взяла за правило в конце каждого дня записывать в этот дневник все, что случилось с ним, поэтому у нас сохранилось его жизнеописание в течение краткого периода времени, которое поддерживает в нас память о нем, однако от этих записей, сделанных от первого лица и предназначенных для Дэнни, веет какой-то ужасающей печалью. «Сегодня я ходил в магазин «Теско» и купил крем после бритья и дезодорант…» «Сегодня я ходил в парк и кормил уток». Это напоминало фразы, якобы написанные трехлетними детьми на открытках, которые их родители посылают вам, чтобы поблагодарить за подарки, сделанные их детям.

Благодаря одному случаю, до нас дошло, что он иногда не узнает нас вовсе не из-за проблем с памятью. В дополнение ко всему у него обнаружилась еще и особая мозговая дисфункция – прозопагнозия.[41] Лица были очень сложными объектами для Дэнни, но выделение на лицах каких-либо характерных признаков и подчеркивание их облегчало работу его мозга. Смысл заключался в том, чтобы свести наши зримые портреты к каким-то наиболее отличительным чертам, к примеру к носу или высокому лбу, которые Дэнни мог зафиксировать в памяти и по ним различать нас. Эти навыки с большим мастерством привила ему врач по трудотерапии в больнице в Сток-Мендевиле. Она начала с того, что рисовала карикатуры на всех нас, подчеркивая в лице каждого какие-то особые черты, но в конце по счастливой случайности обнаружилось, что игральные карты как нельзя лучше подходят для этого. У отца, к примеру, был низкий лоб и небольшой подбородок, и если смотреть на него в профиль, мысленно затушевав остальные черты, то лицо его ассоциировалось с двойкой. Лицо Джейн было слегка приплюснутым, а надо лбом нависало некое подобие челки – при взгляде на нее в профиль можно было подметить сходство ее лица с тузом.

Дэнни постоянно имел при себе колоду карт, на некоторых из них были написаны наши имена. Мы стали относиться к нему более внимательно и с большей осторожностью. У Дэнни появилась новая надоедливая привычка: в пиковые моменты своих буйных припадков он начинал безостановочно твердить одну и ту же фразу «Пэтов, хочу, но не могу», подхваченную им у младшего санитара в больнице. На все, что ему предлагали сделать, он отвечал этой фразой. Поначалу мы смеялись, но потом – после того, как он произнес ее 4000 раз, – она стала действовать нам на нервы.

Если бы только это. Когда-то все пришли в восторг оттого, что он узнал кота Бутса на фотографии, и теперь он как заведенный твердил «Бутс», ожидая от нас прежней реакции. Никто из нас четко не представлял себе, как вести себя с ним. Либо относиться к нему, как к малому ребенку, либо как к приятелю, который напился до бесчувствия и наутро не помнит ничего из того, что случилось накануне вечером? В похвалах, адресованных ему, звучали нотки снисходительного покровительства. Когда вы просили его замолчать, то это казалось бесчувственным и бестактным.