Вскормленная

И потом всегда ела салат за столиком во внутреннем дворе «Сабвея», хотя там и не идеально. С одной стороны, я не смогла бы его есть прямо в помещении, под наблюдением создателя этого сэндвича. Но снаружи я становилась добычей любого прохожего, в том числе и людей из нашего офиса.

Не то чтобы поедание сабвеевского салата было само по себе стыдно. Но у меня были свои пищевые ритуалы, мне они нравятся, и я их защищала: как можно сильнее отделяла от всего рабочего. Они мои и только мои. Делиться ими ни с кем не хотела. Поэтому я ела снаружи, лицом к оштукатуренной стене. Ела голодно и жадно, иногда запихивая вилкой в рот смесь индейки, огурцов и перца, иногда выискивая тот или иной ингредиент – скажем, одну оливку насаживая на вилку.

Триумфальный момент моего ланча заключался в том, что он состоял из двух блюд: большой салат, а затем – замороженный йогурт. Я люблю, когда еда состоит из множества частей: это растягивает процесс. Если бы я могла есть неограниченно долго, так бы я и сделала. Мне приходилось ограничивать количество пищи, иначе не было бы секунды, когда я что-нибудь не отправляла себе в рот.

По обе стороны от «Сабвея» стояли две лавочки с йогуртом, «Йогурт уорлд» и «Йо!Гуд». В «Йогурт уорлд» нужно было обслужить себя самому. Никто не лапал ни твой йогурт, ни топинг, и даже расчет автоматизирован. Главная прелесть – ноль социального взаимодействия. В «Йо!Гуд» надо было заказывать у служителя, но йогурт там того стоил. Он бывал со вкусом банана, карамели и дрожжевого пирога, все без жира, без сахара, с низким содержанием углеводов и всего 45 калорий на полчашки.

Значит, можно получить порцию 16 унций и всего 180 калорий. А в «Йогурт уорлд» самый низкокалорийный йогурт – это 120 калорий на 4 унции. Чтобы по цифрам совпасть с «Йо!Гуд», мне тут пришлось бы брать детскую порцию. Так что я жертвовала одиночеством из математических соображений, ради объема.

Радовало, что продавец в «Йо!Гуд» не слишком рвется со мной разговаривать. Этот мальчик был из ортодоксальных евреев, лет ему девятнадцать-двадцать. Он был очень спокоен, очень вежлив, у него была синяя ермолка и курчавые пейсы. Мне становилось грустно от его мягкой манеры, а еще от того, как он произносит слово «йогурт»: йу-горт. Мне прямо заплакать хотелось между этими двумя слогами. В них какая-то невинность, серьезное желание сделать приятное покупателю, признание в йогурте вещества невероятной важности, рассчитанная и похожая на нежность точность в работе с йогуртовой машиной. Такую внимательную сосредоточенность у работника общественного питания не каждый день встретишь. А еще в нем ощущалось сдержанное отстранение: он никогда не подаст мне чашку в руки, всегда поставит ее на прилавок передо мной, покажет на тот же прилавок, куда мне положить деньги. Не из рук в руки – наши миры соприкасаться не должны. Как будто он – призрак ушедших времен. А может быть, это время только для меня ушло.

Глава вторая

Реформистская синагога, куда я ходила, пока росла в Шорт-Хилле в штате Нью-Джерси, была синагогой евреев сумки от Шанель, а не евреев Торы. Более всего я ощущала свое еврейство, когда мои дед с бабкой (тоже реформисты, но внимательно соблюдавшие кашрут) возили меня в Нью-Йорк и устраивали мне тур по всем старым кулинарным призракам нашего племени. И у деда, и у бабки был диагноз «ожирение». У них в результате избыточного веса развился диабет, но еда все равно была вещью, достойной праздника. В кошерных молочных ресторанах подавали теплые, смазанные маслом луковые рулетики и селедку в сливках, в «Дели» на Второй авеню – капустный борщ и сэндвичи с горячим пастрами. А еще – черно-белые печенья от «Десертов Уильяма Гринберга», пинты и кварты солений – кислые, полукислые и сладкие – из «Гусса» на Эссекс-стрит.

Когда я возвращалась из Нью-Йорка, мать просила полный отчет обо всем, что я там ела. «Ты хочешь быть пампушкой или хочешь нравиться мальчикам?» – спрашивала она.

Дедушка с бабушкой – лишь краткая передышка от вселенной, а вселенной была мать. Вселенная и ее истинный смысл. Мать – солнце, мать – правила, мать – сам Господь Бог! Мать – верховная жрица еды, религии нашего дома: воздержание, воздержание и еще раз воздержание! Мать и ее архаические представления о диете: дыня и творог, тунец и морковка, хлебцы. Мать – грозный судья, врывающийся в примерочную магазина детской одежды, а мне шесть лет, и она шепчет: «Представь себе Эми Дикштейн в этом платье. А теперь посмотри на себя». Этот шепот вошел в меня глубоко и остался навсегда.

Я была пухловатая, как клецка, и низкорослая. Мама боялась, что от маленького роста я буду сильнее набирать вес, превращусь в ярмарочного уродца. Она видела будущие страдания, боялась, что я вырасту точно такая, как ее родители, ожирения которых она стыдилась, или как толстая кузина Венди, которая была несчастна. Вот интересно, если бы я могла вернуться в то время и спасти себя из той примерочной, я бы это сделала? Наверное, нет. Мне самой эта пухлая девчонка неприятна.