Вслепую

Необходимо сказать, что вы из кожи вон лезете ради нас. Сейчас, например, субботний вечер, и нам разрешено даже поиграть в азартные игры, чтобы развеяться. И не имеет значения, что медсестра выдаёт нам фишки бесплатно: накал тот же. Шарик бежит по кругу рулетки, кружатся и исчезают дни и недели, передышка коротка, а номер выпадает всегда не тот… Бежит шарик, сверкание, улыбка Марии… Всё-таки это та самая стеклянная дверь в кафе «Ллойд» во Фьюме. Вот она здесь, прозрачная и расколотая вдребезги, на этом зелёном столе. Как же Мария любила зелёные луга и поляны… Я тянусь к ней рукой, но она уже устремляется дальше по искривлённой поверхности и пропадает. Я ставлю всё, что имею, на все номера, для верности также на зеро, но рулетка не останавливается. Исчезла, растворилась в темноте, в дыму гниющего вокруг зала, в спертости и затхлости атмосферы. Кружение. Зелёный шарик. Я его не вижу. Стоп. Номер моей карты в реестре концлагеря…

35

Воспевать мечи и уметь ими пользоваться. Пока я пытаюсь высвободиться из объятий голой морщинистой пустоты, Магнус Финнусен, согласно данному мне в Бессастадире обещанию, сочиняет сагу-песнь о Йоргене, Протекторе Исландии, повелителе копья и основателе рода, принесенном айсбергами медведе, монархе, пришедшем из моря с клинком и весами правосудия. Я хочу настоящую сагу, могу даже помочь ему её составить: школа старого Писториуса была ничем не хуже бессастадирской. Я хочу прекраснейшую поэму о всей моей жизни, всей, включая смерть.

Писать и выводить на сцену собственную смерть — так актёры заучивают свои трагические роли. Теперь я узнаю, кто я, поскольку именно смерть, огонь аутодафе и могильный холм повествуют о жизни человека, рассказывают о ней и ему самому гораздо лучше всяких биографий и автобиографий. В Рейкьявике я любыми путями приготовлю своё погребальное пиво, как того требует торжественный, освященный традицией ритуал похорон. Кони идут вперёд, будущее — не что иное, как расписанный узорами клочок ткани, который жизнь немедленно порвет на клочья. Погребальное пиво я выпью до дна ещё загодя.

36

На одной ферме недалеко от карстовых пещер Стефана Геллера я видел позорный столб, на пик которого была насажена лошадиная голова. Костлявый и золотушный крестьянин не помнит, для кого этот столб был воздвигнут. Кругом свершается столько бесчестных деяний, что нанизывать их на жердь позора — решение абсолютно верное. В болоте утопленниц погибла и его собственная грешница-дочь. Кричащих от страха девушек окунают головой в болотистую топь; однажды одной удалось вырваться и доплыть до противоположного берега. Я беру всех подонков под свою защиту, пусть послужат, охраняя меня, как янычары оттоманских султанов. Матерям раздадут субсидии, только бы не путались под ногами.

37

Я почти у границы своего королевства. Я на краю света? Озеро Миватн. Кипящий лёд и жидкая грязь. Лава взрывается и каплями падает в обжигающе-холодную воду, будто ожившие скалы застывают в прерванном порыве что-то или кого-то обнять. Грусть, на сером небе полосами выступают голубые вены, синий свет, север… Разъярённое ледяное море, белые гребни волн, пена, царство снега. Север — это пронзительный свет, как в Нюхавне. Море же… Чёрное, белое, дикое. С неба обрушивается необратимая серость, нестерпимо.

38

С Марией мы часто брали в Люссино лодку и уходили далеко в море, нередко из бухты Чигале, самой красивой в этих местах. «Я поплыву с тобой: кто знает, вернёшься ли ты, если отправишься один», — говорила мне Мария. По-хорватски название гавани Чигале-Чикат восходит к глаголу «чекати» — «ждать»: в гавани женщины ожидали возвращения ушедших в море мужей и любимых. Уезжать, возвращаться, ждать. Когда я впервые высадился в Исландии, был январь, на заднем дворе моего дома стояла снежная фигура женщины с пленительным ликом, дерзко устремленным ввысь, а вокруг резвились дети. Уезжая, я подумал: «Она будет меня ждать». Но в июне, когда я вернулся, её больше не было: от снежной полены осталась просачивающаяся в сандалии, прилипающая к подошвам талая лужица грязи.

39