Вслепую

Всех засосала воронка стока. Иллюминатор озаряется светом — так странно видеть лица друг друга. Жертвы кораблекрушения всплывают на поверхность, судорожно глотают воздух и ищут друг друга глазами. Поезд уезжает — мы одни на пустынной равнине, одни в плоском однородном море. Очень скоро из порта Бремерхафена отчаливает «Нелли». Разговаривать уже не стоит — мы молчаливы, чужды себе и тем, кто рядом. Свёртки, тюки, чемоданы. Сказанные ночью слова растворились в воздухе, как улетучивается утренняя влага, роса на листьях.

Мне вовсе не стыдно за то, что я сказал или услышал. На наших лицах озвученных в ту ночь историй не написано: чёрный бурлящий колодец произнесённых в преисподней Аида слов остаётся там, внизу. Будто никто ничего не говорил и никто ничего не слышал. Путешествие было утомительным: неудобно находиться всю ночь в битком набитом беженцами трюме среди залатанных кое-как узлов и слушать их преувеличенные, утрированные истории. На каждом лежит бремя его собственной вины, пусть и раздутой. Это хорошо, признавать себя в чём-то виноватым, поверьте. Это помогает лучше понять и объяснить нанесённые тебе судьбой удары и пережитые катастрофы. Комплекс вины — это величайшее открытие: он помогает жить, склоняя голову. Не склонишь сам, тебя заставят это сделать другие.

У всех попавших на борт вместе со мной изгнанников, displaced persons, перемещенных лиц, нет имен: международная организация по делам беженцев отобрала все наши документы, включая паспорта. Они же мне напомнили и о Марии, коль уж я больше ничего не помню сам. Когда мы годами позже пересекались где-то в Хобарте, Перте или ещё где-нибудь, мы никогда не возвращались к воспоминаниям о том чёрном колодце, в который нас сбросили, чтобы доставить сюда, на юг. Мы спрашивали друг у друга, как жизнь, как работа, сколько платят, как жена, дети, у кого они имелись, — всё это происходило в клубе, основанном выходцами из Фьюме и Джулии, своеобразной истрийской семьёй в Мельбурне.

Никто не вспоминал о той проведённой ночи в поезде. В колодце осталась одна Мария. Она соскользнула в него, отстала от нас. Возможно, я сам её туда и столкнул: когда тонешь, а кто-то пытается за тебя цепляться, ты машинально отпихиваешься, лягаешься, дергаешься, только бы вырваться. Это нормально, человеческая природа такова. Ты даёшь этому человеку утонуть в едва не поглотившем и тебя самого бушующем море. Однако тогда именно я цеплялся за Марию, за мою полену, пытаясь спастись от накатывающей гигантской волны, обрушивающейся сзади. Когда я оказался в Голом Отоке, Мария переехала к своему брату на Арбе, который служил в тех местах лейтенантом югославского морского флота. На своем баркасе он патрулировал берега тех двух проклятых островов, откуда нет выхода. «Дабы хоть в чём-то смертный зависел всегда от бессмертных воли могучей[67] <…> Снизу утёс тот прорыл Ахеронт взвихрённой струёю, так что из кручи его изливаются воды[68]».

Я знал, что по ту сторону неприкосновенного пролива была Мария. Через своего брата Абсента, — естественно, это было не его имя, но его так прозвали из-за вечного пристрастия к бутылке — она смогла передать мне посылку. Хлеб, сыр из Паго и записка, которую он, ничего не подозревая, передал мне в парафиновой бумаге. Мария хорошо спланировала побег: она уговорила брата сначала взять её в привычный инспекционный обход вечером на лодке вокруг островка, а затем разрешить искупаться на обратном пути в гавани перед Свети-Гргуром. Мы же на Голом Отоке оставались в воде, собирая песок и камни. Два ада располагались напротив друг друга, что, безусловно, правильно, причем оба возведены моими — боевыми товарищами на Арбе и товарищами по партии в Свети-Гргуре, Мария подсыпала в вино брата и его напарника-матроса люминал, и когда те заснули, взяла их катер, — а она отлично умела с ним управляться, — и приплыла к обрыву Голого Отока, где прятался я. Мы отправились в Крушику, а потом, перейдя хребет Керсо, на другой лодке в Истрию, на пляж между Брестовой и Альбоной.