Вспоминай – не вспоминай

— Нам не холодно, — говорит Яна. Мужичок долго молчит, потом делает такое философское умозаключение:

— Да-а, молодость! — и остается на месте.

Они смотрят друг на друга… Смеется девушка, смеется курсант, наконец, рассмеялся и засаленный мужичок-железнодорожник.

* * *

Стол ровно засыпан овсом. Эйжбета перебирает овес, мусор кладет себе в ладонь. Напротив нее сидит лейтенант Добров. Они молчат, видно, главный разговор состоялся.

— Ну, я пойду, — говорит лейтенант и остается на месте.

— Она еще маленькая, — говорит Эйжбета. — Рано ей. Хотя-а…

— Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.

— А мне аж двадцать первый пошел! — ухмыляется Добров. — Старик! Молчат.

— Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со мной…

Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.

— Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…

— Добрый вечер! — вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.

— Сегодня ты, как с картинки, — говорит он. — У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.

— Я нашла значительно больше! — она загадочно улыбается, снимает пальтишко. — Умираю, есть хочу.

Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.

— Чего молчите? — говорит с набитым ртом.

— Не спеши, — замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.

— Откуда?

— Догадайся!

— Вы? — обращается к Доброву.

— Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.

— Отрываете от себя?

— Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… — и смеется.

Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:

— Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! — поет она. — Вкусно-оо!..

Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.

— Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.

У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.

— Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! — И уже серьезно: — Хотя — да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. — Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.

— Я серьезно… — тихо говорит лейтенант.

— Я тоже, — не поднимая головы, говорит Яна.

И снова молчание.

— Как жить будете? Войне не видно конца, — лейтенант встает, берется за ручку двери. — Мы еще вернемся к этому… — хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. — Подумайте. — Стоит в дверях.

Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.

— Ты не спеши отказывать, — говорит мать. — Подумай.

— Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.

— Володя любит тебя.

— Мама-аа! — взрывается дочь. — Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!

* * *

В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, — место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкерсы» снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же — раздирающий душу вой летящих бомб…

Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.

В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело — нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.

Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.

А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…

Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.

Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:

— Только что взяли Доброва!

— Куда? — не понимаем мы.

— СМЕРШ! — и весь трясется.

Я начинаю догадываться, а Юрка — он ведь не в курсе.

— Это что означает?

— Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…

— А ты чего переживаешь? — спрашивает Никитин.

— Не трогай его, — говорю.

— Что теперь будет? Что будет?! — Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.