Вспоминай – не вспоминай

Но вот однажды ночью там наверху послышалась возня, шепот ординарца: «Нельзя вам, товарищ капитан. Выспитесь, потом…» И снова возня, такое ощущение, что ординарец борется с Лиховолом. Как это он может себе такое позволить, думаем мы. Пребываем в трепетном ожидании.

Наконец сверху, из-под плащ-накидки, появляется распухшее, с красно-фиолетовым носом, до неузнаваемости испитое лицо капитана Лиховола. На мотив «Мурки» он поет:

Речь держала баба,
Звали ее Муркой,
Ловкая да хитрая была.
Даже злые урки,
Те боялись Мурки —
Воровская жизнь у ней была…

Мы застыли онемевшие. Так и остались с задранными вверх головами. Шок! Услышать такое от самого строгого, самого дисциплинированного — это был шок. Трудно поверить, что такое мог вслух произнести наш капитан, угрюмый, молчаливый Лиховол.

А он улыбчиво выглядывает из-под плащ-накидки, в зубах торчит папироса «Норд». Он желает ее прикурить от мерцающего огонька. На краю нар горит огарок свечи. Перед огарком лежит плоская крышка от котелка с ручкой. Вместо того чтобы перегнуться через нее и прикурить папиросу, капитан упорно тыкается со своей папиросой под ручку крышки. Уже в который раз лезет с папиросой в зубах под крышку, пока сержант Погорелкин отодвигает крышку, освобождая путь к огоньку…

Первый смешок раздался, когда капитан решил снова спеть нам тот же куплет.

Ординарец в поту тянет Лиховола в убежище, но тщетно — капитану необходимо общение.

— Друзья! — еле ворочая языком, говорит он. — У меня родился сын! Понимаете, сын! Давайте вместе споем: «Смелого пуля бои-ится, смелого смерть не берет!» — и протягивает солдатам полную кружку ликера.

В Россию добирались больше месяца. Задача младших офицеров заключалась в том, чтобы высокое начальство не узнало, что Лиховол в запое.

Оказалось, Лиховол из побежденной Германии вывез один-единственный военный трофей — столитровую бочку зеленого ликера. В ночной снежной суматохе ординарцу удалось незаметно вкатить бочку на верхние нары, вмонтировать в бочку резиновый шланг. Всю дорогу из Германии в Россию капитан Лиховол лежа откачивал этот ликер в свое нутро.

Потеряв чувство стыда перед рядовыми, с замутненными глазами, в обнимку с солдатами просиживал у «буржуйки», пел свои похабные куплеты, рассказывал про свою Ленинградскую блокаду, про то, как у него во взводе закончилась еда и он посылал в город солдат с автоматами на охоту. (В первые дни блокады такое случалось: тянет по улице лошадка бочонок с водой, из-за угла раздается автоматная очередь, ездовой в ужасе, а вокруг лошади изможденные люди с ножами, топорами уже разделывают животное.) Ну, так вот. Услыхал солдатик невдалеке выстрелы. Кинулся в тот переулок. А там уже заканчивается трапеза. И ему достается только конский член. Но ведь тоже мясо. Он приносит его Лиховолу, заправляет его в ведро, и чем дольше кипятят, тем все тверже и тверже становится отросток…

…И катались на капитане верхом солдатики, издевались… И ничего с этим поделать было невозможно. Катались, подгоняя, как лошадку, на том, одного взгляда которого когда-то боялись.

А вот и Россия.

Август сорок шестого года. Получаю первый отпуск за всю войну и без предупреждения приезжаю в Саратов. Шагаю по до боли знакомой горбатой улочке, ее не узнать — пушистые кроны деревьев перекрывают знакомый пейзаж. Вот здесь впервые я встретил Яну, на этом месте мы с Серегой лежали ночью на снегу в сильный мороз, а вот и дом Яны.

Поднимаюсь на крыльцо, набираю полную грудь воздуха, стучу. Тишина. Стучу посильнее. Наконец слышатся шаги, твердые, уверенные. Распахивается дверь, на пороге стоит капитан. Весь в орденах, на гимнастерке три нашивки: две желтых, одна красная — ранения. Капитан сурово смотрит на меня, я — на него. Его лицо напоминает мне черты какого-то человека, мне кажется, я когда-то его знал. И вдруг капитан спокойно говорит:

— Петр?

— Володя-а?! — и кидаюсь в его объятия. — Добров! Володя? Жив!

Мы долго стоим обнявшись. Молчим.

Сидим за столом, полбутылки уже выпито. Капитан продолжает свой рассказ:

— Разжаловали в рядовые. Воевал. Одно ранение, второе… Вернули звание, дальше — больше. Третье, тяжелое ранение получил при штурме Дойч Кроне.

— Так и я ж там был, — вскакивает лейтенант.

— Да, крепкий орешек… Ну а дальше санбат, армейский госпиталь. Две неудачные операции, — Добров поднимает ногу, — не сгибается. И вот везение — стационарный госпиталь в Саратове.

У меня екнуло сердце.

— Да, удачно, — а сам боюсь смотреть капитану в глаза.

— Списан за непригодность к строевой службе. — Добров затянулся, выпустил дым через ноздри. — Вот так.

О Яне ни слова.

— Понятно-о, — протянул я. — А Яна?

Делаю вид, что ничего особенного не произошло. Но капитан, как я понимаю, живет здесь.

— Яна меня и выходила. После госпиталя мы сразу расписались, — торжественно закончил капитан.

— Понятно-о, — говорю и пытаюсь перевести разговор на другую тему: — А мама?