Встречь солнцу. Век XVI—XVII

Четыре года носило Стадухина по студёным краям. Аж слезу прошибло, как показался Ленский острог. Не причалил ещё коч, а Михаил был уже на берегу, прыгнул. Опустился на землю, поцеловал её, невкусную, а перекреститься на церковь не успел. Подхватили его под белы рученьки и поволокли. Шевельнул плечами — не тут-то было. Повисли на руках парни дюжие, умелые.

— Куда вы меня тащите? Я и сам дойду!

Молчат.

— Стадухин я. Мне к Петру Петровичу Головину надо.

Молчат.

Провели пустынным городком, к одиноким безоконным избам. Было тех изб двенадцать, одну отперли, втолкнули Стадухина в чёрное нутро, на руки, на ноги браслеты железные — и на цепь.

— Скажите, за что?

Молчали ловкие парни. Звякнули ключами, замками цокнули и ушли. Думай. Вспоминай свою вину, может, что и вспомнишь, а не вспомнишь — придумаешь, не за что-то ведь на цепь не сажают.

Ночью дверь в стадухинскую башню отворилась.

— Спишь, Михаил?

— Кто это?

— Не узнал?

— Юшка? Селиверстов?! Друг!

— Тихо. Держи хлеб.

— Что у вас делается, не разумею?

— Последние денёчки Головин царствует. Ограбил всех. Заворовался так, что на Москве прознали. Едет новый воевода. Боярин Василий Пушкин.

— Меня-то за что взяли?

— Чего спрашиваешь? Бесится Пётр Петрович! Последние денёчки властвует.

— Дожить бы!

— Доживёшь, бог милостив.

Проснулся Якутск и ахнул. Вдоль главной улицы стояли чёрные гусаки. Головин обошёл виселицы, по каждой ладошкой ударил. Увидел казаков, крикнул:

— Ждите воскресенья. Потешу! Парфёну Ходыреву — первому милость окажу.

Казаки стояли без шапок, склонив головы, пряча глаза. Не дай бог, что не так покажется воеводе: прибьёт кнутом, а то и повесит.

Не пришлось порезвиться Петру Петровичу. Приехал дьяк. Прошёл к воеводе в дом со стрельцами. Провели воеводу через Якутск в новёхонькую двенадцатую избу. Для себя построил тёмный терем, для себя — тесный. Всех, кто сидел, отпустили. Вырвали виселицы с корнем.

Воеводу Василия Никитича Пушкина встречали, как царя. Чаяли в нём воеводу разумного, обходительного. Соскучились по слову высокому, ласковому. Про себя мечтали, что от встречи такой Пётр Петрович Головин в тюрьме зубами скрежетать будет.

Встречали Пушкина за три версты от Якутска. Гонцов послали молодых да проворных, кафтаны на них надели соболиные. Стадухин и тут поспел. Подарил воеводе шапку соболью.

— От моих колымских казаков. — А шапку подарил свою. Иной убыток — прибыток. Много подарков будет у воеводы, а запомнится первый.

У ворот встречали хлебом и солью — все приказчики да начальники, не ниже атамана.

Принял воевода хлеб-соль, поехал по городу, ручкой помахал народу, возле церкви вышел из возка, а в церковь не пошёл.

Постелили ему дорогу старенькими кафтанами матерчатыми.

Сказал воевода:

— Я ли не правитель самого просторного края? Я зазря, что ли, ехал к вам два года? Мне ли по тряпкам ходить? Или врёт молва, что нет богаче слей полуночной страны? По соболям пойду!

Бросили в ноги воеводе собольи кафтаны. Разглядели: молодой совсем воевода, почуяли — и этот норовом крут и, прости господи, головой не силён.

IV. НА МОСКВЕ

Царь Алексей Михайлович

Возвращались с охоты. Затравили матёрого волка. Царевич Алексей сам перерезал матёрому глотку, распалился, расхвастался, и все радовались тоже.

Наставник царевича Борис Иванович Морозов дал вдруг лошади волю, и все поскакали, тесня и обгоняя друг друга. Резвее были сердечный товарищ наследника, одногодок Афанасий Матюшин и, конечно, сам Алексей. Первыми пересекли поле, врезались в молодой березняк.

— Афонька! — крикнул царевич. — Уводи!

Матюшин попридержал коня, дожидаясь, чтоб его приметила свита, а наследник, увёртываясь от деревьев, дал стрекача в сторону.

Сбило шапку — засмеялся. Хлестнуло по лицу — опять засмеялся. Вырвался на опушку — и кубарем через коня.

Стояло расписанное облаками небо. Алексей потянул воздух в себя, в носу захлюпало. Вся морда небось в крови. Разом вскочил, потыкал кулаком в бока — целёхонек.

Вспомнил о коне. Красный, шёлковый, лежал он на синей осоке. Попал ногой в колдобину — начисто переломил: кость наружу вышла. Встал виновато Алексей перед конём на колени.

Отцу расскажут — ведь не будет ругаться, заплачет ведь.

Поиграть охота, Алексей? Нельзя: наследник ты. Свернёшь себе шею — смутам быть. Убийствам, войне, мору. Поиграть охота, Алексей? Нельзя. Нельзя царям играть. Терпеть надо.

Отец-то, бедный человек, с шестнадцати лет в царях. В царях ведь!

— Вставай! — заорал на коня Алексей. — Здрав будь! Велю!

Коня била дрожь, косил на человека большим глазом.

Алексей заколотил руками об землю, обжигая ладони осокой. Вскочил. Захлёбываясь до икоты слезами, вытянул нож.

— Погоди, боярин!

Перед Алексеем стоял мальчишечка.

Как одуванчик голова, глаза большие, тёмные, как болота.

— Возьми мою лошадь, а твоего коня поправлю. Отец мой лошадник, он поправит.

Алексей снял с руки перстень.

— Дарую! Сердце у тебя доброе, человек!

Мальчишечка повертел перстень, поймал алмазом солнце и засмеялся.

— Горит-то весь!

— Где лошадь?