Встреча на далеком меридиане

— Правильно, должна, — согласился Ник, — но у меня ее нет. Впервые у меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с космическими лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим мы с вами, гораздо лучше проводить в космосе с помощью спутников, ракет и зондов. Вы готовы к этому?

— Почему бы нет? — сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. А вы?

— Технически — да, — ответил Ник. — Морально — нет, и я даже не представляю себе почему. Мы ставим опыты в воздушных шарах, на высоте девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но шагнуть с нашей планеты в космическое пространство — это совсем другое дело: словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено.

— В физике? — удивленно спросил Гончаров.

— Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость — мы с вами беспокоимся о согласовании событий, случившихся на расстоянии ста световых лет от нас. Наши правительства не могут договориться по поводу обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды!

— Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет.

— Вы в этом уверены?

— Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь. — Он исподлобья взглянул на Ника. — А вы — нет?

Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, — спросил он в упор, — приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, — никакая не тайна.

— Да, это не тайна, — медленно произнес Гончаров. — Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников. — Нахмурившись, он налил, себе вина. — Скажите, вам непременно хочется говорить об этом? — осторожно осведомился он. — Дело в том, что мне — не хочется.

— Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, — сказал Ник. — Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам — просто как людям — испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить?

Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.

— По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка…

— Ждем звонка?

— Да, ждем звонка, — спокойно сказал Гончаров. — Я распорядился, чтобы они позвонили, как только «ТУ» приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров. — Он взглянул на часы. — Они должны позвонить с минуты на минуту, если только «ТУ» не запоздал. Или если их еще никто не встретил.

— А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?

— Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, — сказал он. — Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает…

— Вы забыли о браке.

— И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена… — Он запнулся. — Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, отрывисто сказал он. — Я никогда о ней не рассказываю.

— Тогда не надо.

— Слишком трудно, — повторил он. — И это даже странно… Ничего в ней не было выдающегося — ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел… то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной. — Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд. — Я даже и не надеюсь на это.

— Я бы, например, не мог сказать, чего именно я ищу в женщине, заметил Ник. — Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили?

Гончаров быстро взглянул на него.

— Вы об этом знаете?

— Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне кое-что в вас стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы.

Гончаров не обратил внимания на этот намек.