Встреча на далеком меридиане

— Ты ведь знаешь, почему я уехала, — сказала она, совсем как прежняя Анни.

— Знаю только то, что ты мне говорила, — отпарировал он. — Ты старалась растолковать мне, что тебя тревожит и чего ты беспокоишься, но потом не написала ни слова и ни разу не позвонила. Ты исчезла, как дым.

— Я же тебе объясняла! — беспомощно воскликнула Анни. — Я не знала, что сказать.

— Написала бы хоть об этом! — бросил он. — О чем угодно. О погоде. Лишь бы я знал, что ты жива.

— Но я не могла так, — твердо возразила она. — О том, что со мной творится, я не могла писать мимоходом. Я была не в состоянии описывать спальню Наполеона в Шенбрунне, когда меня переполняло совсем другое. Мне казалось, что это будет жестокой ложью.

— А совсем не писать — это не жестоко? Разве ты не получала моих писем? Разве Леонард не говорил тебе, что я звонил?

— Ник, пойми, я была в таком ужасе! Я не могла вынести мысли, что потеряю тебя, я и убежала, чтобы порвать все, пока до этого не дошло.

— Почему же ты этого не написала, чтобы я хоть знал, в чем дело?

— Бог свидетель, я пыталась! Я пыталась двадцать раз, но то, что я говорила в одной фразе, я сама же опровергала в другой. И если доводила письмо до конца, то не могла заставить себя послать его. Наконец я поняла, что это еще хуже, еще больнее для нас обоих, чем все, чего я так старалась избежать. И как только я это поняла, то на первом же самолете прилетела сюда. Я не успела даже написать. Разве тебе этого мало?

Несколько недель назад этого было бы вполне достаточно, но сейчас все было иначе, а притворяться он не мог. Слишком много накопилось такого, что случилось помимо его воли, но угнетало его все это время, а в общем если отбросить все слова и рассматривать только поступки, то оказывается, что дело-то довольно простое.

— Ты уехала с Хэншелом. Хочешь, чтобы я объяснил это еще проще?

Недоверчиво и возмущенно она вскинула голову.

— О, Ник, что ты! Я поехала в Вену работать. Что бы со мной не делалось, я работала. Ты мне не веришь?

— Не знаю. Должно быть верю. Но нельзя же входить в мою жизнь и выходить, когда вздумается, Анни. Я не хочу этого. Я не могу так!

— Ник, я тогда совсем запуталась! Теперь я вижу, как глупо было бежать от тебя из одной только боязни, что все может обернутся хуже. Мне даже трудно понять, что на меня тогда нашло. Я и сейчас боюсь того, что может случится с нами, но, не так, как тогда. Сейчас это мне кажется просто одной из многих вероятностей. В худшем случае я буду очень страдать. Но смогу пережить это. Теперь я знаю.

Ник молчал, изнемогая от внутренней борьбы.

— Ну скажи что-нибудь! — взмолилась она.

— Должно быть, сейчас со мной то же самое, что с тобой было в Вене, медленно сказал он. — Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.

— Ты все еще сердишься на меня?

— Не знаю. — Он накрыл ладонью ее руки, которые она, сцепив, положила на стол, и невольно сжал их — такими они оказались знакомыми и милыми. Думаю, что вообще не могу на тебя по-настоящему сердиться, Анни.

— Но ты такой чужой, такой далекий, Ник! Ты все-таки сердишься.

— Конечно, сержусь. Ветер и то не стихает сразу. Я вспоминаю, как я мчался во Внуково в ту ночь, когда ты улетела. Я опоздал на несколько минут.

— Ведь я тебя видела. И это решило все.

— Ты видела меня? — Он быстро взглянул ей в лицо. То была одна из самых одиноких ночей в его жизни; стоило только вспомнить эту ночь, как на него снова наваливалась гнетущая тоска. — Ты в самом деле меня видела?

— Я сидела с другой стороны и, когда самолет развернулся и пошел на взлетную дорожку, увидела тебя в темноте на фоне освещенного вокзала. Я увидела очень высокого человека, который разговаривал с диспетчером, и поняла, что это ты. Именно ты, и никто другой. И тут мне стало ясно, что я делаю ошибку. Если бы я могла остановить самолет, я бы остановила. Но это было невозможно. То была одна из самых ужасных ночей в моей жизни.

Ник покачал головой. Он и сам недоумевал, почему он не в силах простить и не хочет крепко прижать ее к себе. Быть может, щедрый порыв Вали так потряс его, что осторожность и недоверие Анни вызывали в нем невольное раздражение. Он взглянул на Анни через стол, и в нем шевельнулось такое теплое чувство, что он не мог выразить его в словах, но злость сковывала это чувство и не давала вырваться наружу. Анни принесла ему дар, о котором он когда-то так страстно мечтал. Но у него не было сил принять его. Она, несомненно, стала другой, но с беспомощным сожалением и грустью он понял, что это случилось либо слишком поздно, либо слишком рано.

— Что толку говорить об этом? — устало произнес он. — Я уже не знаю, кто был прав, ты или я. Сейчас для меня важно одно — узнать, смогу ли я улететь на Кавказ и закончить работу, ради которой я приехал. И сейчас только это меня и волнует. А все остальное стало слишком сложным — надо просто немного подождать. У меня такое ощущение, что я уже близок к тому, из-за чего я приехал, и теперь я во всяком случае не намерен соглашаться на меньшее. Ни в чем.