Встреча на далеком меридиане

Время ощущалось как застывшая тишина, сквозь которую неуклонно продвигается вперед работа. Она начиналась в семь утра, а заканчивалась иной раз только к девяти, а то и к десяти часам вечера. Лишь тогда, усталые, с воспаленными глазами, еще не скинув с себя деловой озабоченности, все они тянулись в комнату отдыха, чтобы немного встряхнуться за игрой в шахматы или карты — Ник научился играть в «дурака», — или послушать музыку у радиоприемника в одном углу комнаты, или же посидеть у телевизора в другом ее углу, посмотреть фильм, телевизионные передачи из Тбилиси были лучше радиопередач из Канаури. В музыку врывалось щелканье и глухие удары бильярдных шаров о борт и частая перестрелка пинг-понга. Допоздна не засиживались, хотелось только как-нибудь скоротать остаток дня; и обычно часам к одиннадцати все отправлялись спать. Но для Ника, у которого дни также целиком проходили в работе, вечера были наполнены томительным нетерпением.

Каждую ночь, выждав, когда все разойдутся по своим комнатам, он возвращался в лабораторию, чтобы еще раз убедиться, сколько сделано за день, и сосредоточить мысли на завтрашней работе. Но и это не успокаивало — нервы его были взвинчены, желания томили его.

Он мог встречаться с Валей только глубокой ночью. Их встречи проходили почти в полном молчании. Они оба были как одержимые.

Однажды Валя шепнула: «Как я ненавижу, когда надо что-нибудь делать украдкой! У меня такое чувство, что всех, к кому я всегда хорошо относилась, я обратила в своих врагов, и сама как будто раздвоилась».

Днем, за работой, у них была возможность поговорить, но они никогда не заговаривали о своих ночных встречах, хотя оба знали, как много значат один для другого. Это сказывалось в случайных взглядах, которыми они обменивались, в том, как они искали повода мимоходом коснуться друг друга.

Однажды утром Валя вошла в лабораторию, держа на ладони маленький голубоватый шарик, подвешенный на золотой цепочке. Это был тот крошечный глобус, который подарила ему Руфь, когда они завтракали вместе в Нью-Йорке накануне его отъезда в Европу. Ник хранил его в футляре для бритвенных принадлежностей, и каждый день на глаза ему попадался среди других привычных предметов голубой шарик — символ бесчисленных, глубоко пережитых воспоминаний. Когда он увидел его в руке у Вали, увидел, как она медленно поворачивает его, рассматривая в резком свете единственной в комнате электрической лампочки, разбирает начертания на нем и, быть может, угадывает тайный его смысл, прошлое и настоящее вдруг сошлись для Ника так неожиданно, что у него сжалось сердце от нежности к Вале. Шарик валялся на полу в ванной, его нашла уборщица и принесла Вале, подумав, что, быть может, это часть ее серьги. Она положила его на Валину кровать вместе с запиской. Валя сразу же поняла, чей это брелок, а теперь угадала и кое-что другое.

— Он, должно быть, очень старинный, — сказала она, когда Ник объяснил ей, что это глобус. — Еще когда не были известны очертания материков. И не обозначены ни Япония, ни Австралия. — Валя с грустью поглядела на шарик и опустила его в руку Ника — крошечный глобус, еще хранивший тепло ее прикосновения. — Это прощальный подарок, верно?

— Как ты догадалась?

— Такую вещицу могла дать тебе только женщина, которая очень хорошо тебя знает. Знай она тебя хуже, она сделала бы тебе более интимный подарок и это было бы ошибкой.

— Ты все еще считаешь меня таким холодным? — спросил он, чуть улыбнувшись.

— Я знаю, что ты не холодный. Но что является твоей истинной страстью это мне и сейчас непонятно.

Он обвел рукой лабораторий со всем, что в ней находилось.

— Я же говорил тебе и опять повторяю: все это. Вот то, без чего я не мыслю своей жизни. И я пообещал, что, когда я вновь найду себя в этом, я выброшу цепь и сохраню весь мир. — Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал ровным, ничего не выражающим голосом: — Мне дала его жена, когда мы виделись с ней в последний раз. Это как бы маленькая шутка, понятная только нам обоим.

— Но ты все еще бережешь подарок.

— Потому что это было не только шуткой, — сказал он коротко.

— И когда же ты выбросишь цепь? — не успокаивалась Валя.

Он пожал плечами и снова занялся работой.

— Кто знает, — сказал он.

— Ты говоришь так, будто не надеешься, что этот день когда-нибудь наступит.

— Сейчас я занят работой и не думаю о тех днях, которые впереди. Если суждено прийти такому дню, значит, он придет.

— Не понимаю я тебя, — вздохнула Валя. — Как можно вести такую… — Она произнесла слово, Нику незнакомое, и с той властностью, какую дала ей их новая близость, настояла на том, чтобы Ник отложил работу и посмотрел слово в словаре, потому что ей хотелось, чтобы он непременно понял; Ник посмеялся, но уступил, —…такую творческую работу, если у тебя нет веры в будущее? Как можешь ты начинать вот этот эксперимент, если в глубине души не уверен, что успеешь его закончить? Или что после тебя будут жить люди, для которых результаты его будут иметь значение?