Встреча на далеком меридиане

Все ждали — Ник и Гончаров в этой темной, провонявшей керосином кабине, Геловани, а может быть, и Валя возле осциллографа у другого конца кабеля, на станции, по ту сторону утеса. Минута сменяла минуту, но время как будто остановилось. И вот зажглись оба счетчика. Они были ясно видны, но, чтобы проверить, что именно отразилось на осциллографе на станции, Гончаров спросил в телефон:

— Что вы там видите?

— Импульс в форме зубца пилы — это от нового прибора, и прямоугольный импульс от старого. Значит, оба счетчика отреагировали.

— Правильно, — сказал Гончаров. — А все остальные установки тоже включены?

— Все до одной. Уже два дня, как работают. Вы сегодня вернетесь? Если выйдете не мешкая, успеете добраться дотемна.

— Нет, — сказал Гончаров, — сегодня мы не вернемся. — В голосе его вдруг прозвучала большая усталость. — Уступ закрыло снегом, придется прокладывать дорогу. Сейчас слишком тепло, могут быть и еще обвалы, поэтому мы здесь переночуем. Выйдем рано утром.

— Все у вас в порядке? — настойчиво спрашивал Геловани. — Как Реннет, ничего? Ничего с ним не случилось?

— С вами ничего не случилось? — Гончаров, не отрываясь от трубки, глянул на Ника.

Ник удивленно поднял глаза, но мгновение спустя утвердительно кивнул головой. Вчера он впервые за многие годы лег спать, с нетерпением ожидая наступления утра. К нему возвращалось что-то прежнее, счастливое и радостное.

— Многое со мной случилось, — проговорил он медленно. — Да, черт возьми, очень многое!

13

Еще два часа они сидели, словно узники, остерегаясь сдвинуться с места из-за соседства с высоким напряжением, и слушали щелканье счетчиков, немногословно рассказывающих о том, как ударяют волны космических лучей о внешний край атмосферы.

Количество показаний за это время было, однако, незначительно: ровно столько, чтобы убедиться, что прибор действует. Он мог работать так бесперебойно круглые сутки в течение нескольких недель, быть может, даже месяцев, прежде чем будет собрано достаточно данных, чтобы сделать какие бы то ни было выводы. Гончаров решительно выключил оба прибора.

— Продолжать нет смысла, — сказал он. — Торчим здесь, как два медведя в берлоге, застряли и не вылезаем. Завтра, перед уходом, включим все снова и так оставим. Согласитесь, что количество показаний, которое мы получим за ночь, в сущности, ничего не изменит.

Гончаров добавил, что надо бы пойти посмотреть: может, на уступе еще навалило снега. Он взял ледоруб. Ник встал, намереваясь последовать за ним.

— Вам идти незачем, — сказал Гончаров. — Сидите здесь, в кабине тепло. На открытом месте вам все-таки не очень-то уютно, я знаю.

— Ничего, я выдержу.

— Предположим даже, что и выдержите, только в том нет необходимости. Видел я, как у вас отливает кровь от лица. Это скрыть трудно.

— И все-таки мне хочется пойти.

Гончаров пожал плечами.

— Вот уж нельзя про вас сказать, что вы недостаточно упрямы. Конечно, это можно почесть и за добродетель, но не всегда. Я считаю, что теперь, когда уже так много сделано, рисковать глупо.

— Это что, приказ?

— Нет, не приказ. — Гончаров посмотрел на него с любопытством. — Пока только совет. А что, надо, чтобы это был приказ?

— Если это приказ — я повинуюсь, если совет — я его приму. Но мне, право, очень хотелось бы выйти отсюда. Мне надо размяться, меня тянет на воздух, на свет.

— В таком случае пошли.

Ледяной свергающий воздух снова ошеломил Ника — он радовал и устрашал сердце своим колючим холодом. Насколько хватал глаз, протянулось бескрайнее царство гор, словно давным-давно вздыбившиеся и навсегда застывшие волны беззвучно посылали в небо свою неиссякаемую силу. Где-то очень далеко, невидимые отсюда, сражались люди, и дальность расстояния превращала их в жалких насекомых, сцепившихся в драке. А им, этим людям, Ник и Гончаров сейчас показались бы мухами, ползающими по леднику и воображающими, что делают важное дело. Но если в человеке заключена вечность под стать вечности вселенной, то она имение в тем, что они с Гончаровым — какими бы ни были их человеческие слабости — свершили благодаря могуществу своего разума. Там, внизу, в той или иной стране, люди мучают друг друга, сажают в тюрьмы, сжигают, а потом, довольные, упиваются своей властью — они тверды, но твердостью быстра крошащегося гранита. Мысль, прозрение — такие зыбкие, смутные при своем рождении обладают несокрушимой твердостью. Они как туф — это лава человеческой души, рожденная в пламени, приобретающая все большую твердость, хотя ее временем на нее ляжет слой других, еще более зорких провидений, еще более прекрасных творений человеческого разума.

Ник шел за Гончаровым, настороженно прислушиваясь, не донесется ли сверху грозный рев лавины, не, в сущности, он теперь больше не испытывал страха. Он уже любил эти бескрайние просторы — ведь именно здесь он вновь обрел себя. И это только начало его духовного обновления — для него все еще впереди. Ему не терпелось как можно скорее пересмотреть всю свою жизнь — так нетерпеливо ждут возможности рассказать о себе старые друзья, вновь увидевшись после долгих лет разлуки.