Встреча на деревенской улице

Анна Дмитриевна сидела строгая и неприступная для мужа. Он же заискивал перед ней — подвинул налитую стопку, чтобы ей было удобнее ее взять, положил вилку, подумал, и кусок хлеба положил у вилки. Все это видела Анна Дмитриевна и все равно не оттаивала.

— Ну что ж, значит, давайте со встречей, — сказал Николай Иваныч, но потянулся со своей стопкой не ко мне, а к жене. Анна Дмитриевна небрежно чокнулась с ним, деловито обтерла губы рукой, выпила и стала закусывать. После чего и Николай Иваныч приложился, но так нехотя, будто это ему было в тягость. Вяло потолкал вилкой в грибок и опустил голову, задумался.

— Чего ты? — спросил я его.

— Да так, вспомнил... Болезнь у меня была с осени. Упадок сил. Температура тридцать четыре и пять. Сердце еле трепыхалось. И есть ничего не хочу. Яблоко возьму — не хочу яблока. Упадок сил. Вот-вот упаду и умру...

— Чего уж вчерашнее-то вспоминаешь, — взглянув на мужа, с жалостливой ноткой сказала Анна Дмитриевна.

— А к тому, что сколько ни живи, а солнышка не переживешь, — еще грустнее ответил Николай Иваныч. И неожиданно запел: — «Бывали дни веселые, гулял я, молодец. Не знал тоски-кручинушки, как вольный удалец...» — слабо махнул рукой и заплакал.

— Да ладно, полно уж, полно, — и сама чуть не плача, жалея Николая Иваныча, сказала Анна Дмитриевна. Налила нам по стопке, причем мужу первому, но сама пить не стала. — Вы уж посидите, а я пойду. Дело-то стоит, — и ушла на огород.

— Вот так и живем, — весело сказал Николай Иваныч. — А иначе никак. Да и то подумать, для чего нам дадена жизнь? Иль только для работы? Да хоть бы ее и век не было. Много ль мне теперь надо? Выпить рюмашку для настроения да побеседовать с умным человеком.

— Да ведь ты только что говорил, что хоть и на пенсию выйдешь, а работать все равно будешь.

— Мало ль чего скажешь. Ты тоже каждому-то слову не особо верь. Может, буду, может, нет, может, дождик, может, снег. Давай еще выпьем, Анна Дмитриевна теперь перечить не станет.

Но я отказался.

По пути к дому встретил Леньку, недавно отслужившего в армии. Он как бешеный промчался на коне, поддавая в бока голыми пятками. Несся так, словно что случилось, хотя можно было с уверенностью сказать — ничего не случилось. Просто показывал свою удаль.

Дома сидела соседская Ангелина, маленькая, суховатая женщина, мать двух сыновей и трех дочек. Вырастила она их одна. Муж после войны пожил недолго, сказались ранения. Умирая, все говорил: «Как ты будешь без меня?.. Не учел, что умру, не учел. Тяжело тебе будет». И верно, жила она трудно. Не вылезала из колхозного свинарника, из этой вони, которой была пропитана вся: и одежда, и волосы, и тело, и дом. И от ребят отворачивали носы. И все же вырастила, хотя и не смогла дать даже среднего образования. Но, как показало время, жалеть ей об этом не пришлось. Жизнь у ее детей наладилась не хуже, а еще и получше, чем у сыновей ее соседа Евграфова. Те инженеры, а ее — один грузчик, другой шофер. Грузчик работает на большой городской базе. Шофер — в строительной организации. И теперь дом у Ангелины один из лучших в деревне. И с едой у Ангелины хорошо. Одна из дочек работает в продмаге и каждый раз привозит то парное мясо, то цейлонский чай или блинную муку. Другая дочка зав промтоварным магазином. У этой свои возможности: шерстяные ткани, обувь, которая не залеживается, хлопчатобумажное белье. Третья — экспедитор. Тоже кое-чего добывает. Все они семейные, живут дружно и ни в чем не нуждаются. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Ангелина в разговоре с деревенскими, да хоть и с нами, цедит слова и держит себя так, будто устала от такой «хорошей» жизни. Нам она принесла палку копченой колбасы — салями.

— Я сама-то не ем ее, не люблю. Да и зубов у меня нет, чтоб грызть. Привезла меньшая, а все и уехали. А мне куда она.

— Чем же тебя отблагодарить? — говорит жена.

— А ничем. У меня все есть.

 

3 июня. На озере тихо. Западный успокоился, и теперь вся вода лениво покачивается, тускло отражая блеклые облака. Еле приметно тянет с берега восточный. И от этого клев хуже некуда. Изредка рвут червя ерши. Другой раз и сам-то с сантиметр, а червя заглатывает в два раза больше себя. Вытащишь, а у него от изумления глаза на лоб лезут.

— Ты вот думаешь, я старый и, значит, вроде не гожусь. А это совсем неверно. На самом-то деле я не так уж худо соображаю и многое вижу. Вот, скажем, такая мысль, — Морков вытащил ерша, поглядел на него и выбросил за борт лодки. Ерш шустро вильнул хвостом и пропал. — Да, вот такая мысль. Народ стал культурнее, верно? Еще как верно-то! Моя правнучка в двенадцать лет знает то, чего я и в тридцать не понимал. Отсюда какой вывод? А такой, что с каждым годом все труднее будет работать с таким народом. Тут уж руководителю нужны будут ого какая культура и знанья. Потому как это же далеко не те мужички, которым я самолично читал «Крестьянскую правду». Тогда слушали, а теперь сами тебя заставят слушать...