Встреча. Повести и эссе

— Постойте! — прервал его Гоголь. — Может, вы нам и докажете, что строго придерживаться времени вовсе не обязательно. Но, согласитесь, в любом случае нужно придерживаться действительности.

— Разумеется, — ответил Гофман. — Чего же еще придерживаться? Всякая символика и фантастика, любые сказки и легенды так или иначе связаны с действительностью. Точно так же, как и любой вещественный предмет. Настоящий лес — это действительность, но и приснившийся лес — тоже. А избушка на курьих ножках откуда в лесу взялась? Тоже из живой жизни. Да притом из какой жизни! Из горчайшей нужды Тридцатилетней войны, когда родители посылали собственных детей в лес, лишь бы не видеть, как они умирают с голоду.

— Я услышал от вас много замечательного, — сказал Гоголь. — Надо все это осмыслить. — Он встал. — Очень жаль, но мне пора. Охотно бы остался еще, да дела торопят. Был искренне рад побеседовать с вами.

Потом крикнул кельнеру:

— Сожалею, милейший, но у меня нет чешских денег.

— Ничего страшного, — возразил тот. — Мы принимаем и другую валюту.

Но когда Гоголь выложил на стол свои царские рубли, кельнер, несколько опешив, покачал головой.

— Прошу прощения, сударь, эта валюта уже недействительна.

Гофман полез было за кошельком, да спохватился — от его талеров в этом кафе тоже мало проку.

Платил за всех Кафка. Денег у него было в обрез, но он радовался: не только повстречался с Гоголем и Гофманом, но и угощал обоих!

Гофман решил ехать ночным поездом — спешить было некуда. И вот он брел по городу наугад, еще раз изумляясь всему, что видел. Он заходил под узкие сводчатые арки и, миновав лабиринт проходных дворов, выныривал на другой улице. Хозяйки, занятые привычными домашними делами — уборкой, вытряхиванием половиков, — переговаривались с балконов. Из двора на другой стороне улицы появился пожилой господин: тугой накрахмаленный воротничок подпирал массивный подбородок, лицо пылало гневом. «На кого это он так осерчал? — успел подумать Гофман, когда господин, едва не задев его плечом, прошел мимо. — А держится слишком уж подтянуто, словно выправкой хочет побороть недуги и старость». Ничего более интересного Гофман в этом человеке не заметил и вскоре забыл о нем. Это был отец Кафки, он шел искать сына: тот опаздывал к обеду. Больной человек, а целыми днями пропадает в кафе — какое безрассудство!

Вот приеду в Дрезден, — размышлял Гофман. — Ансельм[194] меня встретит. Он всегда чувствует, когда я должен приехать. Я возьму его под руку, чтобы он, чего доброго, не споткнулся снова о корзину с яблоками и не сподобился проклятия старой торговки. Мы навестим архивариуса Линдхорста, посидим, побеседуем. Архивариус, конечно, начнет расспрашивать меня о путешествии.

Этот молодой человек, случайный мой знакомец, — думал Гофман, — совсем неплохо пишет, у него, наверно, есть несколько превосходных вещей, и еще несколько он напишет, если, конечно, болезнь его не так страшна, как сам он считает. Но до Гоголя ему далеко; впрочем, до Гоголя всякому далеко… Из нас троих только ему под силу так писать: доподлинная, живая жизнь, из которой галопом рвутся мечты, и все это в едином полете, так что под конец сердце сливается с мечтой…

Жаль только, что гений его идет на убыль. Скоро поедет в Иерусалим, будет там молиться. И мать, и друзей своих начнет упрашивать, чтобы молились за него: собственных молитв покажется мало. Выпустит книгу сумасбродных писем и будет считать, что создал шедевр. Получит гневное письмо от Белинского — за то, что губит свой великий талант и вместо правды и справедливости проповедует покаяние и покорность. Но и письмо не поможет — он поддастся уговорам духовника и начнет приписывать к «Мертвым душам» «хороший конец». Увидит, что новые главы никуда не годятся, сожжет их и начнет писать снова, и опять сожжет, потому что и в этот раз у него ничего не получится, и впадет в отчаяние. Сам себя голодом уморит.

А письмо Белинского будут передавать из рук в руки. Тысячи людей перепишут его. Достоевский прочтет это письмо в кружке Петрашевского. Потом Достоевского арестуют и приговорят к смерти. Только в последнюю минуту, уже на эшафоте, объявят о царском помиловании. Смертную казнь заменят ссылкой в Сибирь. Там он создаст «Записки из мертвого дома» — мертвому дому уподоблена будет вся Россия под гнетом Романовых.

* * *

Простившись с Гоголем и Гофманом, Кафка почувствовал себя бесконечно одиноким. Не то чтобы он за этот короткий срок совсем сроднился с новыми друзьями и теперь без них жить не мог, нет, но на пару часов они сняли с его плеч тяжкий груз одиночества. На прощание обняли его, пожелали счастья и удачи.

Кафка горько улыбнулся. От смерти не уйдешь, а она не заставит себя ждать. Впрочем, как знать, может, это и есть его счастье: умереть молодым, не вкусив ни соблазнов славы, ни горечи неудач. Не изведав славословий одних, которые ничего в его книгах не поймут, и неприязни других, которые все поймут превратно.