Встреча. Повести и эссе

Гофман мучительно почувствовал и то и другое в Бамберге, когда он, маленький, уродливый, нищий и бесправный, зарабатывал себе на хлеб торговлей нотами, разрисовыванием декораций, музыкальной критикой и уроками пения — попрошайка у дверей бюргерских салонов, а ведь там была Юлия, обожаемая Юлия, и он не мог ничего поделать, глядя, как на сцену явился молодой гамбургский толстосум, богатый и бездарный хам, самый настоящий обыватель-филистер, и как маменька Юлии отдала ему свою шестнадцатилетнюю дочь. «Поездка в Поммерсфельден — ужасно напился и вытворял пресквернейшие штуки… ругая sposo[190], который до того охмелел, что даже упал», — гласит запись в дневнике Гофмана от 6 сентября 1812 года. Подробности этого инцидента довольно хорошо известны, дошли до нас и кой-какие эпитеты, которыми Гофман наградил этого «sposo», жениха Юлии, некоего Грёпеля: «пакостный тип» и «подлый пошляк». В ту минуту Гофман наверняка отчаянно желал бы стать могучим и неистовым воином древности, чтобы одним ударом сокрушить того, кто тянулся к его Юлии, сластолюбиво причмокивая, точь-в-точь как Цахес к прекрасной Кандиде. Ах, стать бы на миг Бальтазаром и ударить, как он! Но так не бывает, либо — либо, ему это понятно, однако хочется кричать и рыдать от муки, и записывать крик души своей в дневник, и в бессонных ночных грезах видеть себя в чужом обличье. Некоторые даже признаются в этом открыто. Калека Тулуз-Лотрек мечтал об одном: когда-нибудь стройным офицером прокатиться верхом по Булонскому лесу. Опять-таки верхом… Конечно, были и другие, с иными мечтами, но их ранили другие занозы, донимала иная мука — они и мечтали о другом, и возмещали себе мечту по-другому.

Разлученный с Юлией, Гофман вместе с Кунцем очертя голову устремляется то в тир, то на охоту, и наконец после многомесячных неудач сострадательный лесничий дарит ему триумф, которого жаждет всякий охотник: он подстрелил косулю — и возликовал. Мечта сбылась, целый вечер он был счастлив, а глубоко под этой безмятежной радостью его писательская совесть разглядела карлика, таящегося как в собственной его груди, так и в груди любого другого, и из жизненного опыта родилась догадка, что в краю вырубленных лесов, где крылатым коням обрезали крылья, этот карлик может стать до жути реальной силой. Крестьянин во сне видит себя аристократом — это старо как мир, а главное, сон остается сном, и, проснувшись, крестьянин вновь попадает в бездну прежней реальности. В капиталистическом же мире Цахес выходит за пределы сна, там каждый, кто обладает феиным даром, может присвоить себе любое достижение другого. «То, чего я как человек не в состоянии сделать… то я могу сделать — при помощи денег»[191], — писал Маркс в «Экономическо-философских рукописях». В самом деле, для большинства сон остается сном, а поэтому снится он каждому, и каждый мечтает, что именно его сон станет явью. А чтобы всяк продолжал грезить, бюргерский мир вновь и вновь создает образец счастливого поэта — в загородном доме, на охоте, верхом на коне, в частном самолете — словом, как того требует мода, а рядом с ним всегда стоит Кандида, а вокруг — довольство и благополучие.

Одна из потрясающих особенностей этой неисчерпаемой повести, толкованиям которой несть конца, в том, что сам Цахес радости вовсе не испытывает. Значит, не Гофман? Сила, скрытая в груди любого из нас, бесовщина средь будней, а все же ни то, ни другое — несравненное литературное произведение, чей внешний облик отражается в зеркале внутреннего. Эта сказка не документальный роман, где изменены только лишь имена, не аллегория на тему психо- или социологии, и пусть лучше любезный читатель снисходительно забудет наши рассуждения и попытается рассудить по-своему, пусть он еще раз перенесется в раскаленный солнечным зноем день и увидит у дороги изнемогшую фрау Лизу, а возле нее корзину с Цахесом, похожим… нет-нет, оставим это… а возле нее крошку Цахеса.

Анна Зегерс

Встреча в пути

Гофман приехал в Прагу рано утром. На саксонской границе ему пришлось пересесть в диковинный длинный фургон, какие, судя по всему, чехи предпочитали другим средствам передвижения. Фургон качало, он пыхтел и громыхал. С непривычки у Гофмана слегка закружилась голова. Но вскоре посеребренная луной Эльба властно завладела его мыслями, а потом и снами. Ему снилось, будто он плывет морем вместе с архивариусом Линдхорстом[192], пригласившим его к себе на остров.

В Праге ему не было нужды торопиться: до встречи в кафе, о которой условлено с другом-незнакомцем, оставалось часа два, не меньше. Гоголь писал, что очень хочет по пути из Италии к себе на родину с ним повидаться. Он, мол, многие вещи Гофмана читал с истинною радостью.