Встреча [= Свидание]

Он тихонько открыл дверь, я пошел за ним, держась за руку, как маленький ребенок. Судя по чуть слышным, отовсюду доносящимся разнообразным шорохам — сдерживаемым приступам кашля, шелесту ткани, едва уловимым негромким постукиваниям и легкому шарканью подошв о пол — в комнате много народа.

И все-таки я убежден, что никто не двигается с места. Видимо, все стоят и переминаются с ноги на ногу. Поскольку мне никто не показал, где можно сесть, я тоже стою. Все молчат.

Внезапно в тишине, наполненной присутствием многочисленных напряженно вслушивающихся людей, наконец происходит то неожиданное, к чему я был готов. В зале — Джинн, ее веселый голосок прозвенел в нескольких метрах от меня. И я сразу чувствую, что вознагражден за долготерпение.

— Я собрала вас, — заявляет она, — чтобы дать вам теперь уже необходимые объяснения.

Мне представляется, что она стоит на возвышении, лицом к публике. Интересно, там кафедра, как в школе? Как она одета? На ней по-прежнему плащ и фетровая шляпа? Или она сняла их по случаю собрания? А черные очки оставила?

Впервые сгораю от желания снять свои собственные. Но пока я не получил на это разрешения, и, вообще, момент не урочный, ведь меня увидят окружающие. Не говоря уж о самой Джинн. Итак, я вынужден довольствоваться дарованной мне возможностью слышать ее чудесный голос с почти незаметным американским акцентом.

«…международная подпольная организация… распределение обязанностей… великое дело гуманизма…»

Что за великое дело гуманизма? О чем это она? Осознаю вдруг свое легкомыслие: я даже не слушаю, что она говорит! Наслаждаясь необычными интонациями, выясняя, откуда они берутся, воображая ее лицо и губы (она улыбается или прикидывается суровой атаманшей шайки?), я упустил главное: информацию, заложенную в ее словах, — я наслаждался словами вместо того, чтобы запоминать их смысл. А ведь, казалось бы, меня так интересовала новая работа!

Но тут Джинн замолкла. О чем же говорилось в выступлении? Тщетно пытаюсь вспомнить. Всплывают смутные обрывки приветствия, поздравлений тем, кто вступил в организацию, и фраза о том, что самое важное — впереди. Почему же она молчит? И чем заняты в это время остальные слушатели? Никто вокруг не шевелится, никто ничему не удивляется.

Я волнуюсь и, наверное, поэтому ощущаю, как закололо в правом глазу. Энергично моргаю, но раздражение не проходит. Думаю, как бы потихоньку почесаться. Мальчишка все еще не выпускает мою левую руку, а в правой у меня — трость. Теперь она мне не нужна, и я пытаюсь правой рукой потереть глаз.

Нескладно беру изогнутую ручку трости и неловким жестом сдвигаю вверх к надбровной дуге толстую оправу очков. Очки остались на том же месте, но между лицом и резиновым кантиком образовался зазор — достаточный, чтобы увидеть то, что находится справа…

Я в растерянности. Никогда бы не предположил… Медленно поворачиваю голову; надо бы увеличить поле зрения моей узенькой щелки. То, что я вижу, только усугубляет мое замешательство: такое ощущение, будто ты — перед собственным изображением, размноженным в двадцати или тридцати зеркалах.

Действительно, зал заполнен слепыми, видимо, такими же ненастоящими, как я: все они — люди моего возраста, одетые кто во что горазд (но, в общем, примерно, как я), на всех — черные очки с толстыми стеклами, у всех — белая трость в правой руке, возле каждого — поводырь, похожий на моего, не отпускающий левую руку.

Все головы повернуты в одном направлении — к сцене. Между парочками слепых с поводырями — одно и то же расстояние, будто кто-то заботливо расставил по определенным квадратам одинаковые статуэтки.

Внезапно сердце сжимается от глупого чувства ревности: значит, Джинн обращалась не ко мне! Я прекрасно знал, что на собрании будет много народа. Но совсем другое — убедиться воочию, что Джинн уже завербовала две-три дюжины смахивающих на меня парней, с которыми обращаются точно также. Для нее я — всего лишь один из самых неприметных.

Но в эту самую секунду снова раздается голос Джинн. Теперь она очень странно говорит: с середины фразы, никак не связывая предыдущего высказывания с последующим. Не произносится ничего, что могло бы оправдать паузу, а интонация такая, будто речь и не прерывалась вовсе.

— … и вы не вызовите подозрений…

Начисто забыв о предосторожности (и о выполнении предписаний, вдруг ставших невыносимыми), скрючив шею и задрав подбородок, я поворачиваю голову, и середина сцены попадает в поле моего зрения.

Мне не удается сразу понять, что происходит. Но вскоре я вынужден констатировать, что стол-то для докладчика есть, а за ним — никого! Джинн нет ни на сцене, ни в зале.

Ее выступление, неизвестно где и когда записанное, транслируется через обычный динамик. Его видно со всех сторон, он, можно сказать, нагло стоит на столе. Наверное, он замолк из-за какой-нибудь технической неполадки: рабочий проверял провода, а потом опять их подсоединил…