Встреча [= Свидание]

Мысленно улыбаюсь, думая о необычайном зрелище, которое мы собой представляем, и об абсурдности речей, которые произносим. Однако решаю ей подыграть:

— А часто он умирает?

— Сейчас, пожалуй, частенько. Но бывает, что и несколько дней не умирает.

— И подолгу это длится?

— Час, минуту или столетие. Не знаю. У меня нет часов.

— Он сам оживает, или ты ему помогаешь?

— Иногда самостоятельно. Обычно, когда я ему лицо умываю. Ну, знаете, для соборования.

До меня, наконец, доходит приблизительный смысл происходящего: у мальчика, вероятно, частые обмороки, скорее всего, на нервной почве. Когда ему смачивают лоб холодной водой — он приходит в себя. Я все равно не могу оставить детей одних до пробуждения больного.

На его лице — розовые отсветы пламени свечей. Тени вокруг рта и носа смягчаются и теплеют. В зрачках, освещенных по-новому, отражаются пляшущие блики, и взгляд уже не кажется застывшим.

Девочка в белом платье резко садится на кровать прямо у ног мнимого покойника. Я инстинктивно протягиваю руку, чтобы защитить мальчика от сотрясений металлической сетки. Девочка презрительно на меня оглядывается.

— Мертвым не больно. Вам это должно быть известно. Их здесь нет. Они спят и видят сны в другом мире.

Низкие нотки сгущают тембр ее голоса, который становится более нежным и далеким:

— Когда он умирает, я 4aqTo сплю рядом с ним, и мы вместе отправляемся в рай.

Мой разум очередной раз охвачен ощущением пустоты и безумной тревоги. Моя добрая воля и разум бессильны. Мне хочется покинуть комнату с привидениями, где слабеют сознание и тело. Когда мне все толком разъяснят, я уйду. Повторяю свой первый вопрос:

— Где твоя мама?

— Уехала.

— И когда вернется?

— Она не вернется, — отвечает девочка.

Больше не решаюсь настаивать. Чувствую, что за этим кроется какая-то тайная мучительная семейная драма. Меняю тему разговора:

— А папа?

— Умер.

— В который раз?

Она широко распахивает удивленные глаза, полные сочувствия и упрека, их выражение тут же вызывает у меня угрызения совести. После затянувшейся паузы она, наконец, снисходит до объяснения:

— Вы говорите глупости. Люди умирают раз и навсегда. Это даже детям известно.

Более чем логично и очевидно.

Далеко же я зашел в своем расследовании. Каким образом эти малыши живут тут одни, без папы и мамы? Может быть, они обитают в другом месте — у бабушки с дедушкой или у друзей, из жалости их приютивших? Но ими не занимаются, и целыми днями они носятся где попало. А это заброшенное здание без света и телефона — их любимое место для игр.

— Где вы с братом живете?

— Жан мне не брат, — отвечает она, — а муж.

— И ты живешь с ним в этом доме?

— Мы живем, где хотим. Если вам наш дом не нравится, то зачем вы сюда пришли? Мы никого ни о чем не просили.

В принципе, она права. Понятия не имею, что я здесь делаю. Мысленно подытоживаю ситуацию: мнимая медичка указывает мне улочку, по которой я не собирался идти; я замечаю мальчишку, выбежавшего прямо передо мной; он падает и теряет сознание; я переношу его тело в ближайшее здание, где рассудительная и загадочная девочка ведет бессвязные речи об отсутствующих и умерших.

— Если хотите взглянуть на его портрет, он висит на стене, — говорит в заключение моя собеседница. Как она догадалась, что я продолжаю думать об ее отце?

В проеме между окнами в рамочке из черного дерева висит фотография мужчины лет тридцати в форме младшего офицера морского флота. Под деревянную рамку просунута освященная веточка букса.

— Он был моряком?

— Разумеется.

— Погиб на море?

Уверен, что она опять скажет «разумеется» и еле заметно пожмет плечами. В действительности же ее ответы всегда обманывают мое ожидание. И точно, на этот раз она ограничилась тем, что поправила меня, как учительница ученика: «Утонул», — употребив выражение, более подходящее для кораблекрушения.

Сложно вообразить, что о таких тонкостях говорит маленький ребенок. Внезапно у меня возникает ощущение, что она рассказывает заученный урок. Внизу на фотографии чья-то старательная рука вывела слова: «Мари и Жану от любящего папы». Я поворачиваюсь к девочке:

— Тебя зовут Мари?

— Разумеется. А как же еще?

Рассматриваю портрет и чувствую какой-то подвох. Но девочка продолжает:

— А ты — Симон. Тут тебе письмо.

Я как раз только что заметил уголок белого конверта, который высовывался из-под веточки букса. Нет времени раздумывать над удивительными метаморфозами в поведении Мари: она со мной на ты, и ей известно мое имя.

Двумя пальцами беру письмо и аккуратно вытаскиваю его из тайника, чтобы не задеть листочки букса. Обычная бумага быстро желтеет на воздухе и на свету. А тут — белая, не поблекшая, или мне мерещится это в полумраке. Видимо, письмо положили сюда недавно.

На конверте — полное имя адресата: «Господину Симону Лекёру /Борису/», то есть не только мое собственное, но и условное имя, данное мне в организации, где я работаю немногим более нескольких часов. Особенно любопытно, что почерк как две капли воды (те же чернила, то же перо, тот же наклон) похож на дарственную надпись на фотографии моряка.