Встречаются во мраке корабли

Павел огляделся. На полу лежала пижама Эрики, как сброшенная змеиная кожа. На стуле громоздились старые газеты. Пепельницы — их с неделю не вытряхивали — скалились окурками. На столике — щетка, вся в вычесанных волосах. Криво висящая картинка косила со стены. Тот, кто может жить так… Никаких исследований не требовалось. Чтобы поставить диагноз, достаточно было рисунков и вида этой комнаты.

Эрика, не глядя на него, пускала тонкие колечки дыма.

— Павел, — вдруг сказала она. — Ты вот вчера сказал… Что человек в какой-то мере кузнец своей судьбы. Ты в это веришь?

— Верю.

— Но это же чепуха. Ведь в таком случае все были бы счастливы. Каждый по собственному разумению устраивал бы себе жизнь, разве нет?

— До каких-то границ.

— Ну подумай сам: как могла я предотвратить их развод, сделать так, чтоб она не стала такой… ну такой, как есть; чтобы баба Толя не умерла…

— Этого не надо понимать так дословно, Эрика. Еще не родился такой человек, который мог бы предотвращать смерть или воскрешать любовь. Я ведь не о том.

— А о чем же?

— Об изменениях в самом себе, которые влекут за собой новую жизненную позицию. Знаешь, как было со мной? Стал вдруг хватать пару за парой. Чуял, что второй год мне обеспечен, но было как-то все равно. И вот однажды проснулся я ночью в ярости. И сказал себе: «Дудки, не бывать тому, хоть бы мир вверх дном перевернулся. Терять год жизни? Ну уж нет! Выкарабкаюсь любой ценой!» Что там говорить… Вкалывал как проклятый. Засыпал и скова вкалывал. Ну и выкарабкался. Перешел в следующий класс.

Эрика задумчиво накручивала волосы на пальцы.

— В этом весь секрет. Тебе хотелось. Не безразлично было. А мне абсолютно безразлично. Ничего не хочется. А почему — не знаю. Почему?

И, не дождавшись ответа, Эрика вскочила вдруг с кушетки и вышла. Когда она затворяла дверь, с постели спорхнула страничка. Павел поднял ее. Это были черновые наброски стихотворения, окончательный вариант которого, начисто переписанный внизу страницы, звучал так:

Воздух удушливой массой
На грудь мою навалился
Тяжестью лет, месяцев, дней, часов, слез,
Отчужденности, пустоты, отсутствия воздуха,
Оставив мне только туннель, в дальнем конце которого
                                                   не видно НИЧЕГО.

«Ничего» написано было большими буквами, втрое больше остальных.

* * *

Разбудил его внезапный шум. Словно что-то грохнулось на пол. Он подошел к двери, приоткрыл ее и увидел, что в кухне горит свет. Было три часа ночи. Сузанна, вероятно, сказала правду: Эрика ела по ночам. У него было искушение «накрыть» ее на этом занятии, однако рассудок твердил, что она рассердится и все снова пойдет прахом. Чудной, однако, обычай. В чем, интересно, дело? Вряд ли она и вправду чувствует голод по ночам. Может, некая демонстрация своей отъединенности, несогласия с общепринятыми нормами? После минутной тишины он услышал, как открылся и закрылся холодильник, засвистел чайник. Павел не выдержал: сунув ноги в домашние туфли, пошел на кухню.

— Приветствую тебя, — сказал он совершенно серьезно.

— Это что еще за слежка?

— Слежка? Просто я услышал, что ты готовишь чай, и мне захотелось есть. Перекусить чего-нибудь найдется?

— Поищи. — Тон был резкий, встреча явно не доставила Эрике удовольствия.

— Не угостишь меня?

— Ты здесь больше дома, чем я. Если б она сейчас встала, то меня погнала бы спать, а перед тобой распушила бы павлиний хвост гостеприимства.

Павел не поддержал тему. Но спустя минуту, набив рот хлебом, сказал:

— Я, знаешь, постоянно голоден, мог бы есть двадцать четыре часа в сутки. А ты очень мало ешь.

— Днем у меня нет аппетита.

— Косули, кажется, едят только по ночам.

— Косули. Тоже мне нашел сравнение. Впрочем… Я ни в чем не похожа на других людей, почему же в этом должна быть похожа?

Павла поразило, что она точь-в-точь повторила фразу, которую вчера сказала о ней Сузанна: «Она ни в чем не похожа на других людей». Неужели Эрика приноравливается к мнению матери о ней?

— А может, не хочешь быть похожей? — сказал он, зная, что разозлит ее этими словами.

Она ничего не ответила, но, быстро допив свое молоко, направилась к дверям.

— Выходит, нечаянно спугнул тебя?

— Никто ниоткуда меня не спугивал. Просто спать хочу!

И она вышла своим тяжелым шагом. Злясь на себя, Павел допивал чай. Вечно что-то его подзуживает. Опять переборщил. Точно. Чертова мимоза, с ней осторожно надо, чуть что — обида.

* * *

Павел сошел в садик, где Кика демонстративно приветствовала его, предлагая поочередно то одну, то другую лапу. «А Лялюсь как пальма», — вдруг вспомнилась Павлу фраза, провозглашенная пьяницей, хлебнувшим пива. И незабываемый ответ его товарища: «Как пальма или как собачья лапа». Очень интересно, каков в самом деле был этот Лялюсь? Павел играл с Кикой, довольный тем, что может наконец без опаски дать выход своему хорошему настроению. В эту минуту Эрика высунулась из окна.

— Ты не пошел бы выпить кофе?

— Во имя отца и сына… Что случилось?