Встречаются во мраке корабли

А поскольку Ядвига продолжала молчать, Эрике показалось, что она явно недооценила этот феномен.

— Я еще ни разу в жизни такое не говорила. — А спустя мгновение много, много тише добавила: — Никогда, ни секунды не была с собой в согласии, а теперь…

— С собой в согласии, — задумчиво повторила Ядвига. — Хорошо, что ты теперь с собой в согласии, это трудно дается. А внутренний разлад… Знаю… Это мука. Я пережила… — Она поправилась: — Переживала много лет… Видишь ли, я… — Она осеклась.

И Эрике представилось, что по натянутой меж этажами проволоке идет танцовщица: шаг, еще шаг — удержится или сорвется? Проволока колеблется. Ядвига открыла рот, закрыла, снова открыла, вдруг сказала: «Я расскажу тебе». И Эрика знает: танцовщица поставила ногу, она спасена.

— Я тебе говорила, что во время войны Эдвард был в лагере для военнопленных, — услышала она спокойный, ровный голос Ядвиги. — Оттуда он вернулся не один. Привез его друг, который все это время заботился о нем. Филип поселился у нас, долгое время ничего не мог узнать о жене и дочурке, которые жили в Варшаве. Разыскивал их с помощью радио, Красного Креста, в конце концов узнал, что они погибли во время восстания. Мы вместе пережили его трагедию, он остался у нас, помогал мне ухаживать за Эдвардом, который беспрерывно болел… Не знаю, как рассказать тебе об этом… Опомнившись в один прекрасный день, я поняла вдруг, что мы с Филипом любим друг друга. Не знаю, что мне надо было сделать, но я ничего не сделала. Мы были вместе все это время. Все годы болезни Эдварда. В конце концов Эдвард умер, а судьба отомстила мне. В тот самый момент я твердо поняла, что никогда в жизни не смогу пересилить себя, не смогу быть с Филипом. Еще до похорон я попросила его выселиться… Та квартира, где он сейчас живет, как раз тогда освободилась, а потом уж ему удалось получить на нее ордер. Сперва Филип сопротивлялся, не мог поверить, потом решил, что переждет странную мою реакцию, просил, молил. И в общем был абсолютно прав. «Если бы Эдвард жив был, — говорил он, — то…» — и так далее. В конце концов ушел. Год мы совсем не виделись. — Она прервала и потерла руками виски — жест, которого Эрика никогда раньше у нее не видела.

Она смотрела на Ядвигу и пила ее слова, понимала, что каждое слово отрывает камень за камнем от плотины в ее душе и что плотину эту начинает сносить вода.

— Он вернулся. Я не верю в то, что мы вольны в своих поступках, я тоже вернулась бы к нему. Потому что любила его. Разуму вопреки. И сегодня люблю его. Мы тесно связаны. Почти ежедневно видимся. Но то не изменилось. Так уж и осталось. Восемь лет прошло, как Эдвард умер… Ну вот, понимаешь, я люблю его, но как-то совсем иначе, из благодарности за то, что остался со мной, принял мои условия, понял меня.

— Ты его обижаешь…

— Возможно. Но не могу же я насильно быть с ним… Кому от этого было бы лучше?

Она замолкла. Эрика тоже молчала. Она была очень взволнована этой исповедью, и не только потому, что получила доказательство, которого ждала.

— Знаешь, это поразительно, — после минутной паузы сказала Ядвига. — Я и не думала, что когда-либо смогу говорить об этом. Этой истории никто не знает.

— А пани Мария?

— Та, как и все прочие, считает нас с Филипом супружеской парой.

Минуту она молча смотрела в огонь.

— Подумай, как странно: какие-то вещи можно рассказывать только чужим людям… — сказала она, но, заметив, что прозвучало это очень обидно, поправилась: — То есть не чужим, но людям, с которыми ты не успел еще съесть «пуд соли». Душевный порыв при первой встрече…

— Встречаются во мраке корабли.

— Что такое?

— Павел сказал мне это, — она впервые помянула здесь его имя, — когда пытался навязать мне дружбу.

— Не люблю твоего насмешливого тона.

— Это невольно. Но я сейчас не о том. Рассказ этот, вернее, стихотворение — и вправду красивое. Корабли на море ночью, во мраке, не видят друг друга и, сближаясь, объясняются голосом сирен: «Слушай, ты не одинок…» — С каждым словом голос Эрики все больше теплел. — Понимаешь, Ядвига, ты услышала голос моей сирены, мой крик о помощи и ответила мне… — Она вдруг глубоко вздохнула, словно готовясь нырнуть. — Теперь я расскажу тебе все.

«Все» — смешное, однако, слово», — подумала Ядвига; ее необычайно тронула эта женщина-ребенок, неожиданно принесшая ей в дар «все».

— То есть… мое… «все»…

«Забавно, она угадывает каждую мысль», — подумала Ядвига, еще более тронутая.

— Я уже хотела, очень хотела рассказать тебе это, — продолжала Эрика, — но мне нужен был какой-то знак от тебя… Ну, и ты дала мне его…

Прорвалась плотина, за которой годами копились и гнили невысказанные слова. Эрика говорила и говорила, прерываясь для того лишь, чтоб закурить новую сигарету. В какой-то момент она заметила, что говорит не о себе, как хотела, а о матери, о том, какую длинную тень бросила она на всю ее, Эрикину, жизнь, о том, как заслонила ей свет, детство, о зыбучей тишине, которая засыпала ее, как песок в Сахаре, и что потом это уже не изменилось, вросло в нее, парализовало, сталкивая все глубже и глубже в пропасть одиночества.