Встречи и знакомства

Не знаю, исполнил ли он это свое обещание, но самое предложение уже было в высшей степени лестно и для певицы, и для самого Ржевского, с несвойственным ему усердием ухаживавшего за своим почетным гостем.

Уехал Гоголь довольно рано, наотрез отказавшись от ужина и опять приветствовав, как и раньше, всех присутствовавших одним общим поклоном.

Впечатление, оставленное им в присутствовавших, в общем, было похоже на разочарование. Ничего крупного, ничего выдающегося из обычной среды… Что-то холодно-тусклое и как бы отживающее…

– Воля ваша, да он прямо помешанный какой-то! – первый воскликнул после отъезда великого писателя постоянный посетитель дома Ржевских Павел Михайлович Хрущев, отличавшийся смелым выражением своих, не всегда разумных, суждений.

Ржевский бросил в его сторону взгляд глубокого, недоумевающего удивления…

– Ну вот! – воскликнула Наталья Сергеевна, более откровенная, нежели муж. – Говорила я, чтобы Хрущева вычеркнуть из списка приглашенных!.. Не права я была?..

– Да… Мнение, по меньшей мере, рискованное!.. – заметил, пожимая плечами, Офросимов.

– Которое я, к стыду своему, вполне разделяю! – шепнула мне по-французски сидевшая подле меня Кити Тютчева, все время не спускавшая глаз с Гоголя, все произведения которого она перечитала от доски до доски, несмотря на то что еще не особенно хорошо усвоила себе русский язык.

Позднее Ржевский передавал, что Гоголь при новой встрече с ним выразил желание вновь посетить его, но при условии, что никого незнакомого ему в этот вечер не будет.

Сколько мне известно, обещание это не было исполнено великим писателем, и больше в доме Ржевских он не был.

Ежели я не ошибаюсь, то все это происходило менее чем за год до его смерти.

У Ржевских я встречала и поэта Щербину, переводные классические стихотворения[202] которого мне в то время были не особенно понятны, но который поразил меня глубиной своего стихотворения «Тишина», впервые прочитанного им Наталье Сергеевне, которая с восхищением собрала всех бывших у нее в то время гостей, по обыкновению рассыпавшихся по всему дому, для того чтобы заставить нас прослушать это небольшое по размеру, но чрезвычайно глубокое по смыслу стихотворение[203].

Щербина прекрасно читал стихи, и в этот день он был особенно в ударе, хотя… и не совсем трезв. Несчастная слабость, загубившая на Руси столько крупных выдающихся талантов, была присуща и Щербине, и мне, часто встречая его у Ржевских, далеко не всегда приходилось видеть его совершенно трезвым.

Слабость свою поэт глубоко сознавал, сам иногда горько шутил над ней, но продолжал увлекаться этим «источником забвения», как он звал вино…

Это было время его крупного романа, героиню которого мы все видали и знали, хотя не в силах были понять ни такого выбора, ни такого увлечения…

В ту зиму, о которой идет речь, Щербина, особенно удрученный своей несчастной страстью, избегал многолюдного общества и появлялся в близком ему доме Ржевских только в те часы, когда рассчитывал застать всего меньше чужого народа. Это были часы между обедом и театром, то, что французы называют «entre chien et loup»[204], что заставило Наталью Сергеевну прозвать его «поэтом сумерек».

Щербина, сколько я его помню, был среднего роста худощавый брюнет с очень умным лицом и жгучими черными глазами… Когда он бывал «в ударе», он был очень милый и живой собеседник, когда же на него нападала хандра, он способен был сообщить всем свое грустное настроение, так он всецело ему отдавался и так мало его скрывал.

Некоторое время Щербина совершенно перестал бывать у Ржевских, столкнувшись с самим Дмитрием Семеновичем как с цензором по поводу стихотворения, сданного им в «Москвитянин», которое Ржевский наотрез зачеркнул. Щербина нашел такой литературный остракизм несправедливою придиркой, но впоследствии согласился с ним и возобновил свои частые визиты в гостеприимный дом строгого цензора.

По поводу цензурных запрещений мне припоминается забавный случай, бывший на моих глазах.

Всегда занимавшийся у себя в кабинете, расположенном в конце большой квартиры, которую занимали Ржевские близ Сухаревой башни в доме Дружинина, Дмитрий Семенович выходил в общую гостиную или в столовую не раньше, как отправив в редакцию «Москвитянина» или в одну из типографий все присланные ему на тот день для просмотра рукописи.

Однажды, уже поздним вечером, когда все мы, съехавшись из театра, пили чай в большом зале, Дмитрий Семенович, выйдя из своей «берлоги», как называла Наталья Сергеевна кабинет мужа, сообщил нам, что он только что отправил в типографию для «Москвитянина» очень живое и миленькое стихотворение, написанное на мотив современного увлечения благотворительными балами и концертами, и выразил сожаление, что мы собрались поздно и он не мог прочесть нам эту миленькую вещицу в рукописи.

– Да ничего, в «Москвитянине» прочтете!.. – добавил он. – Книга выходит послезавтра, и мне прислано было стихотворение с просьбой немедленного прочтения, для того чтобы оно могло войти в книгу, уже сданную в брошюровку.