Встречи на московских улицах

Возвращались по домам вместе – им было по пути. Паустовский жил в начале Большой Пресни (теперь – ул. Красная Пресня), незнакомец – за Пресненской заставой. Звали его Елисеем Сверчковым. Он работал наборщиком в типографии И. Д. Сытина.

– Я вырос в провинции, – говорил он, поминутно останавливаясь, чтобы откашляться. – В граде Кашине. С юных лет пристал всей душой к письменности, но чувствую слабость свою в этом деле. Слово мне не даётся. Понимаю я слово правильно, можно сказать, на ощупь, все его качества знаю, а распоряжаться им не умею. В каждом слове заложены многие смыслы, и дело писателя – поместить это слово рядом с другим таким манером, чтобы оно дало нужный отзыв в сердце читателя. Вот тут-то и приходит на выручку талант. Озарение! Писатель не ищет, не выбирает – он сразу берёт нужное слово, как наборщик, не глядя, берёт из кассы нужную литеру. И раз он его поставил на место, так уж чёрта с два, нипочём его не отдаст. Иначе рухнет его чудесное построение.

– А вы пробовали писать? – поинтересовался Паустовский.

– Пробовать-то я пробовал. И до сей поры пробую. Да что толку!

И поведал Елисей своему попутчику о муках творчества. По праздникам он ходит в Третьяковскую галерею или в Румянцевский музей и «впитывает» в себя внутреннее содержание той или иной картины:

– Возьмём, к примеру, «Грачи прилетели» Саврасова. Или «Март» Левитана. У Саврасова воплощено в картине всё моё детство. Российская слякотная весна, вся в лужах, с холодным ветерком, с низенькими небесами, с мокрыми заборами и тучами. А «Март» Левитана – это уже другая весна, но тоже очень наша, очень российская – с капелью, с синим небом над рощицей, когда талая вода с сосулек всё кап да кап, а в каждом таком капе солнечный свет падает с крыши.

Впечатления от картин Сверчков пытался передать на бумаге так, чтобы человек, не видевший их, мог представить всё на них изображённое, уловить запах весеннего навоза и услышать грачиный грай. Составил около сотни описаний и показал их профессиональному писателю (имени его не назвал), который безапелляционно заявил:

– Всё это, конечно, литературно сделано и вполне грамотно, только совершенно ни к чему. Я лучше картины в натуре посмотрю, чем через ваши писания буду их воспринимать. Что это вы, батенька, вздумали тягаться с Саврасовым, Левитаном или Коровиным. Они-то, небось, были не лыком шиты.

В разговоре дошли до жилища наборщика. Оно находилось в глубине узкого двора, заставленного кроватями. Елисей пояснил:

– Живу среди кроватей, а у самого – дощатый топчан. Кровати эти все старые, пожертвованные. Их чинят для солдатских госпиталей. По случаю войны. Войны этой я не понимаю. Существует она от отсутствия дружности. Была бы у нас, людей обыкновенной жизни, согласованность желаний, мы бы сказали одно слово «нет!» – и всей этой кровавой петрушке пришёл бы конец. Вот я и мечтаю – кто бы научил нас дружности. Неужто не найдётся такой личности на свете?

Попрощавшись с новым знакомым, будущий классик советской литературы зашагал восвояси. На Большой Пресне стояла такая тишина, что было слышно, как зевают ночные сторожа. Дома все спали, а Константин лежал и думал о больном наборщике из Кашина: «По стране и таланты! Сколько их, этих талантливых людей, по городам и сёлам России, кто знает! Десятки или сотни тысяч? Сколько ума, выдумки, золотых рук они приложили к тому, чтобы обрядить, обогатить, воспеть и прославить свою страну».

Старший друг. Есенин часто наведывался к С. Т. Конёнкову. Сергей Тимофеевич был почти на двадцать лет старше; поэтому поэт старался держать себя в семье скульптора в рамках приличия. Но вот как-то явился далеко за полночь и по своему обыкновению загрохотал в дверь. Конёнков сразу понял, кто там снаружи под проливным дождём, но решил немного помучить приятеля:

– Кто там?

– Это я, Есенин. Пусти.

– Скажи экспромт – тогда пущу.

За дверью стало тихо, и буквально через минуту Сергей выдал:

Пусть хлябь разверзнулась!
Гром – пусть!
В душе звенит святая Русь,
И небом лающий Конёнков
Сквозь звёзды пролагает путь.

Дверь тут же распахнулась, и поэт вошёл в гостеприимный дом, где ему были всегда рады.

– Вечер поэта Сергея Есенина во флигеле дома номер 9 на Пресне закончился на рассвете. Ночи не было, – с удивлением говорил Конёнков, придерживавшийся размеренного образа жизни.

Последний раз Есенин был в доме тёзки, а вернее – в его мастерской, в 1924 году. Хозяин отсутствовал, предпочтя бедам России сытую и благополучную Америку, на что поэт заявил:

– Ну вот… Ещё с одной жизнью простился.

Сергей Александрович приходил с приятелем – В. И. Эрлихом. Дворник и друг С. Т. Конёнкова Г. А. Карасёв показал им оставшиеся работы Сергея Тимофеевича и вручил гостям глиняный бюст Есенина. Выходя из мастерской, поэт оглянулся и произнёс:

– Гениальная личность!