Встречи с амурским тигром

— Садись, Серега, и слушай дальше, — заговорил он. — Нырнул я в палатку, застегиваю полы, а она глядит на меня ну совсем изблизи. Как я перетрухал, и передать нет слов. Да ить как не перетрухать: один, пурга, темень уже наваливается, ружье висит на дереве, а что стоит тигре меня хрумкнуть — пустяк один. Как теперь помню — руки трясутся, зубы стукаются, волосья под шапкой шевелятся, а все туловище что мурашами кусачими обсыпано, даже на пятках они… Кое-как застегнул палатку и стою на четвереньках, как обезьяна, соображать сквозь страх пытаюсь, а не соображается. Тут слышу снаружи: хрум, хрум, хрум — обходит, значит, зверина полосатая палаточку мою. Зашла сзади, почихала от духа дымовой трубы, да так почихала, что материя заходила. А с другой стороны зашла и встала. Чую, боком стала, а палатку шумно так обнюхивает… Я как стоял на четвереньках, так и задубел, аж челюсть от жути свесилась и в животе забурлило…

Тут слышу снаружи: хрум, хрум, хрум — обходит, значит, зверина полосатая палаточку мою

Я очень хотел, чтобы мой собеседник рассказал всю эту историю подробно, без утайки и стеснения, и стал его поддерживать:

— В тайге чего только не случается. Меня как-то шатун так напугал, что я…

— Да что шатун! — перебил меня Изот Иванович. — Я с ними сколько встречался, и бока они мне мяли этак, что в больнице валялся месяцами, но такого страху, как с тигрой, я никогда не переживал, потому как тигры на людей влияют особенно пугающе. Который слабый духом, так от одного следа тигриного обмирает. Но слушай дальше… Корячился я, корячился на четвереньках, аж все тело затекло, а тигра стояла, стояла да и легла рядом с палаткой, затихла, только хвостом нет-нет да и лупанет по материи. Палатка вздрогнет, а я еще шибче. Потом повздыхала этак шумно, как корова, и затихла, видно, вздремнуть ей захотелось рядом с человеком… А я стал замерзать: огня-то в печке еще не было, а снаружи совсем затемнело, и пурга все шибче и шибче гудит. Хоть помирай. Вот ведь какая жуткая история была. Себя не чуял, ум затуманило, а всего как свинцом залило…

Рассказчик смолк, зачем-то выглянул за дверь в непроглядно мокрую темень дождливой ночи. Затем взялся заваривать чай, осматривать подсыхающую одежду… Я уже не мог сдерживать нетерпение.

— Да сядь ты, Иваныч! Дальше-то что было?

— Ну, слушай, что было дальше. Темнеет, мерзну, дубею. Соображаю, что эдак и окочуриться можно. Боись не боись, а огонь разжигать надо. Подполз я к печке, как мышка, скрипнул дверцей и замер. А тигра поднесла голову к палатке и стала слушать… Там даже снег от ее дыхания растаял и двумя темными мокрыми пятнами на материи обозначился. И так мне вдруг захотелось ударить по этой морде топором или из ружья, да все это на улице… И знаешь, Серега, начала приходить злость, а страх стал помаленьку так отпускать. Принялся я дрова в печку запихивать смелее, смолянку подсунул, зажег. Когда труба густо задымила да завоняла, тигра, слышу, приподнялась, постояла, но отошла немножко и опять легла. Ну скажи ты мне, ученый человек, отчего она так нагло себя вела, а?

— Знаешь, Изот Иванович, в поведении тигров много странностей, — стал объяснять я. — То они так осторожны к людям, что увидеть их просто невозможно. А иной встанет поперек твоей дороги и хлещет хвостом. Или придет к зимовью и бесцеремонно разглядывает людей. Смелый это зверь, умный и осторожный. Человека не боится, но связываться с ним не хочет. Но та «тигра» была на тебя зла, потому что вторгся в ее владения. Вот и выживала тебя, и приметь, по-доброму выживала, хотя придавить могла, как мышку… Рассказывай дальше.

— Да-а… Перемешались во мне страх и злость, лихоманка колотит, зубы клацают, сердце тукает, аж слышно его. И слабость такая во всем. Печка стрельнет — вздрогну, снаружи что скрипнет — обомлею. Думаю, так ведь за ночь можно и подохнуть от страха. И стал я себя в руки брать, стыдить за свою же трусость, обзывать как самого плохого человечка. Ты же, мол, всю жизнь в тайге промышляешь, медведей столь перестрелял, горел, тонул, замерзал, с голоду загибался, уже сто раз мог передать богу душу, а тут… Ведь засмеют, когда найдут дохлого в палатке, а врачи порежут, поковыряются внутрях да приговорят: все органы в порядке… И в это же время соображаю, что бы сотворить для спасения. Ружье, помню, висит на дереве в двух саженях, да ведь не дотянешься к нему… Потом вспомнил: в уголке палатки стояла бутылка со скипидаром, я им шкурки обезжиривал да руки мыл после. А горит он, что бензин. Осенило меня, что всякий зверь огня боится, и тут же возник план спасения: испугать тигру огнем, а пока она опомнится — схватить ружье, а с ним веселее да надежнее… Выбрал смолянку погуще, обмотал ее тряпкой, прикрутил к полену — вроде бы факел смастерил. Облил тряпку скипидаром-то, зажал в руке патроны, потихонечку так расстегнул палатку, раздвинул полы — лежит метрах в шести, спит вроде… Вот ведь нахалюга: рядом с человеком дрыхнет!