Встречи с ангелом (сборник рассказов)

- Лежи, лежи, - упредил её Андрей. - Куда на ночь глядя пойдешь? Смотри, как хлещет.

За окном и вправду шел проливенный дождь, шумно бился об асфальт и уносил последние крохи снега. Вспыхивали молнии, на мгновение освещая мрачные корпуса оборонного завода. О стекло терлась промокшая липа. Андрей погасил свет и вышел.

Куда-то пропала веселость, так здорово поддерживающая его в жизни. Веселый нрав спасал, отпугивал всякую скукоту. Жизнь в сущности и дана, чтоб радоваться ей и не впадать в уныние. Е-мое, достали его молчуны с серьезным видом. Серьезность - ещё не признак ума, как говаривал барон Мюнхгаузен. Скажут "окэй" и сидят с деревянным лицом, мол, академик, побывал за бугром. Что, нет русских слов? Он ненавидел английский язык ещё со школы. Его придумали или беззубые, или такие вот умники, набравшие в рот камни, чтоб исковеркать человеческую речь. Разве он требует что-то сверхъестественное? Чтоб рядом говорили по-русски, чтоб приходил новый день и радовал. Будет день - будет и пища. Вот по какому закону Андрюха живет, с ним и помрет. А эта монашка утром уйдет, и ничего страшного. Придут на смену другие. Жаль, что выпить ничего не принесла. А где её котомка?

Он достал из антресоли изъеденное молью довоенное мамашино пальто, серый мешок с рваными, сотни раз подбитыми башмаками, бросил все на пол в коридоре и лег.

Мысли о девушке не давали успокоиться. Надо же, такая красивая, молодая - и монашка. Вероятно, несчастный случай, а с ним и насмешки, ежедневно, ежечасно убивающие достоинство, загнали её в иерейское болото.

Но что общего у неё с мамашей, ярым борцом с религией, опиумом и анахронизмом для народа? Значит, на самом деле мамаша вела двойную жизнь: возвеличивала коммунистические идеалы, описывала пламенное сердце вождя в яростной схватке за всеобщее братство и справедливую мировую революцию и в тоже время дружила с монашкой. Ну и что с этого? Человек волен выбирать себе друзей. Может, она и не подруга вовсе? Какая подруга? Монашке от силы двадцать - двадцать пять лет.

Мамаша была вообще большой оригинал. И папиросы покуривала, и матом крыла без стеснения. Могла месяцами молчать и выступать часами без бумажки. По-матерински опекать студенток Литературного института и давать в морду зарвавшемуся редактору. Но, чтоб в церковь там, или Библию читать. Да ты что?

Как же она плевалась на слова Солженицына в какой-то эмигрантской газете, напечатавшей его нобелевский доклад: "Россия забыла Бога. От того и все!". "Какого бога! - орала она. - Какая Россия! Нет на вас Сталина. Он бы вам показал куськину мать. Только от одного взгляда все немели. Только ус подернется - и в штаны накладывали. Отщепенцы, отшельники, повыползали из нор, - Брызгала слюной писательница, разрывая в клочья затертую до дыр бумагу.

- Какого бога?! - не унималась мать, не замечая спрятавшегося под столом сына, и растирая ногами жалкие обрывки, кричала на весь дом, - Иоффе и Рабиновича? Сволочи! Советский строй - самый справедливый. Ленин - вот наш бог! Земной шар трудящихся и крестьян - вот наша Родина!

Да, она давала им прикурить. А теперь монашка привозит ей гостинцы. Удивительно. Где же торба? Так жрать охота.

Андрюха вспомнил, что сумка, в которой наверняка есть что пожевать, осталась лежать у изголовья спящей девушки. Но он побоялся её потревожить. Еще подумает что плохое и убежит.

Впервые после возвращения он был трезв и рассудителен. Появление девушки в монашеском обличии всколыхнул пропитую душу. Жалость и давно забытое чувство притяжения к женщине больно кольнуло в сердце и окатило жаром все тело.

Так было однажды в его жизни, когда забросила нелегкая на бабий остров Шикотан, где в наглухо задраенном трюме, схоронясь от рыбного начальства, он увозил на Материк истосковавшуюся по любви Любашу. И так не хотелось, чтоб сейчас снова повторилось разочарование.

Не успев отойти от берега, девица нырнула в кубрик к матросам и решительно отвергнула притязание спасителя. Он не злился на Любашу, нет. Куда бы её привел? Где бы зажег с ней семейный очаг?

Он влюбился в неё сразу, как только увидел в промозглом цеху. Она стояла на конвейере вместе с другими женщинами, чистила рыбу. Полуметровые туши легко поддавались ножу с широким лезвием, Любаша, толстенькая, румяненькая, разгоряченная, в тяжелом до колен фартуке, украдкой поглядывала на Андрея набирающего в бидоны пресную воду. Ловкими движениями она отсекала голову, распарывала брюшину, не вынимая ножа, выскабливала внутренности и сгребала их в массивный бак. Андрей следил за водой и не заметил, как она подошла и с хитринкой в глазах звонко пропела:

- Парень, возьми меня замуж. Я буду верной женой.

При этом она беспрестанно улыбалась, оборачивалась на сразу застывшую бригаду, вертела окровавленным тесаком, смахивая рукой прилипшую к волосам чешую.