Встречи с Лениным

Конечно, я кривил душою, Мартов в течение нескольких лет тесной работы с Лениным наверняка знал лучше меня насколько "Ильич" любит всякие партийные сплетни. Однако, вероятно, учтя мою реплику, показывавшую, что он не должен ждать от меня критики Ленина, Мартов, оставляя вопрос о сплетнях, спросил:

- О какой же философии вы с Лениным дискуссировали, не о той ли, что проповедует Богданов (Мартов, разумеется, знал, что в это время Ленин видел в лице Богданова главного союзника в борьбе с меньшевиками. Поэтому, его вопрос не лишен язвительности!)?

- Нет, речь шла о другой философской системе - об эмпириокритицизме Авенариуса и Маха. Богданов стоит гораздо ближе к Оствальду, чем к Авенариусу и Маху. Впрочем, лучше всего об этих вопросах не говорить, в три или пять минут их не изложишь.

- А над нами не каплет, - сказал Мартов, - я свободен, могу слушать, если это нужно, даже три часа.

Хотя несчастные пробы касаться в Женеве философских вопросов в разговоре сначала с Плехановым, а потом с Лениным, должны бы раз навсегда пресечь у меня охоту их продолжать, заявление Мартова снова распалило у меня желание сесть на моего dada.

То было 48 лет назад; если о многом я теперь думаю эклезиастически: "суета сует - всё суета", то тогда был полон прозелитизмом. К философии, как необходимому талисману, укрепляющему "цельное мировоззрение", {310} было не безразличное и не теплое отношение, а пламенное, иногда до смешного пламенное. Внедрить эмпириокритицизм в марксизм представлялось задачей первостепенной важности. Эмпириокритицизм даст марксизму недостающую ему гносеологическую основу, позволит "элиминировать" (это словечко было постоянно у меня на языке!) его слабые стороны и еще более цементировать сильные. Мне казалось, что в марксизме нужно произвести очистку понятий, подобную той, что в физике и химии произвел Мах. Все основные понятия марксизма, каковы, например, "общественное бытие", "общественное сознание", "производительные силы", "производственные отношения", "класс", "идеология" и другие должны подвергнуться гносеологической критике, в итоге чего быть установленными твердо, с максимальной точностью и ясностью. Раз Мартов, один из лидеров меньшевизма, сидит предо мною и, в отличие от Плеханова и Ленина, готов слушать "хоть три часа", - как не воспользоваться такой исключительно благоприятной обстановкой, не рассеять могущие проникнуть в партию ложные суждения об эмпириокритицизме!

Это тем более необходимо, что эмпириокритическая философия неизвестна партии и, не знакомясь с нею, ее уже начали смешивать с "эмпириомонизмом" Богданова (таково было название его книги, появившейся в 1904 г.). А взгляды его, по моему тогдашнему убеждению, были глубоко неверны: защищаемая им психоэнергетика, изобретая "душевную энергию", требует помещения психических явлений и явлений сознания в общий энергетический ряд, она говорит о прямом переходе процесса психического в непсихические процессы, - в ряд тепловой, световой, механической энергии, что противоречит закону сохранения энергии. И вот воспользовавшись желанием Мартова слушать - я начал, следуя за "Kritik der reinen Erfahrung", излагать биомеханику познания Авенариуса, потом взгляды Маха, отношение {311} психического к физическому, теорию интроекции в "Человеческом понятии о мире", и т. д.

Воспоминание об этой первой встрече с Мартовым, а не о тех позднейших, что я имел с ним в 1906 г., в 1913 г. и в 1917 - осталось невырываемым из моей памяти. Мартов сидел предо мною в какой-то, по своему обыкновению, изогнутой позе. Пенсне всё время спадало с его носа, он то и дело поправлял его и поверх стекол бросал на меня близорукий взор красивых и добрых глаз, столь непохожих на ленинские. Ленин не курил. Мартов не вынимал папиросу изо рта и слушал, смотря на кончик папиросы. Когда она подходила к концу, от нее он закуривал новую: за три часа, что мы были вместе, он выкурил, вероятно, не менее 35 штук.

Чем внимательнее он слушал меня, тем более я входил во вкус изложения эмпириокритической теории, тем более росло восхищение Мартовым. Он был удивителен. Суть незнакомых ему вопросов, он схватывал с поразительной тонкостью и быстротой. Когда я запинался, затруднялся облечь мысль в ясное выражение, Мартов немедленно приходил на помощь и то, что я хотел бы сказать, - формулировал раньше меня. Смотря на кончик папиросы и размышляя, он находил вариации искомой формулировки и говорил: "вот так, мне кажется, будет лучше, вернее". Меня, уже несколько лет занимавшегося этими вопросами, быстрота с которой Мартов схватывал разные проблемы, так ошеломляли, что я несколько раз останавливался и спрашивал: но это вам уже известно? В том и дело, что это раньше ему не было известно.