«Встречи»

Достаточно вспомнить его враждебность к «туманам и безднам», к словам с большой буквы, к игре отвлеченностями, — к тому самому, что в свое время осуждали и акмеисты.

Мистические и трагические разговоры старших символистов, их стремление выразить «невыразимое», попытки превратить жизнь в искусство, — всё то, что он так жестоко изобразил в своих воспоминаниях о Белом и Брюсове, увлечение, которому в молодости он сам отдал дань, Ходасевич вспоминает такими строчками:

…Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?..

Мережковский и Гиппиус обвиняли Ходасевича в неспособности понимать метафизику. Действительно, в годы, когда я его знал, Ходасевич не выносил разговоров о «последних вопросах». Иронически, подчас очень зло, он высмеивал Зеленую Лампу и «Тайну трех (с маленькой буквы) за чайным столом», предлагая младшему поколению, «взамен всей этой болтовни, сосредоточить свои силы на какой-нибудь серьезной литературной работе».

Многие считали Ходасевича скептиком и даже атеистом. Мало кто знал, что Ходасевич был верующим католиком, но не любил говорить об этом. Он скрывал свою веру под маской иронии, надменности и внешнего скептицизма.

Не желая участвовать «в безответственных разговорах на духовные темы», он постепенно отстранился от всех кругов, где такие разговоры велись, и перестал ходить к Мережковским и на собрания Зеленой Лампы.

Многие представители младшего поколения оказались, однако, на стороне «метафизики»: это была первая трещина в их отношениях с Ходасевичем.

Затем, как всегда бывает, Ходасевич резко задел Мережковских, Зеленую Лампу и журнал молодых — «Числа».

Сторонники «Чисел» и Мережковских выступили против Ходасевича — началась литературная война, которая, если память мне не изменяет, окончилась лишь в 1937 году.

О Ходасевиче-поэте в свое время много спорили представители различных литературных направлений.

Одни считали его самым значительным из поэтов 20-х и 30-х годов нашего столетия, другие, напротив, объявляли поэзию Ходасевича искусственной, «сделанной»: — «Блоком стать нельзя, а Ходасевичем, хотя это и трудно, но можно стать», т. е., при наличии ума, вкуса и упорной работы, многие могли бы достигнуть таких же результатов, подделав подлинное вдохновение.

Всем в Париже было известно, что некоторые нападки на Ходасевича носили слишком личный характер; своей надменностью, своей язвительной иронией и литературного мстительностью, особенно в последние годы своей жизни, он наделал себе множество врагов, подчас очень талантливых и опасных.

Но, минуя личные выпады и сведение счетов, и в хоре восторженных похвал, и в суждениях людей беспристрастных, не чувствовалось уверенности. Поэзию Ходасевича разбирали или слишком формально (А. Белый в «Современных Записках») или слишком увлекались его тематикой.

Если судить формально — Ходасевича нужно признать одним из самых значительных мастеров слова в новейшей поэзии.

Скупым, чрезвычайно точным языком, избегая всякой «литературности», всякой рисовки и риторики Ходасевич, в каждом своем стихотворении (начиная с первой его зрелой книги — «Путем Зерна»), умел сказать именно то, что хотел сказать — равновесие формы и содержания у него выдержано, как мало у кого из современных поэтов.

Ходасевич мог, впадая почти что в прозаизм, пользуясь, казалось бы, самой невзрачной, обыденной темой, поднять ее на уровень поэзии острой и законченной:

Перешагни, перескачи,
Перелети, пере — что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

В стихах Ходасевича присутствует большая внутренняя концентрация, позволяющая ему в нужный момент вдруг вскрыть внутреннюю сущность явления, вещи, пейзажа:

…О, лёт снежинок, остановись,
Преобразись Смоленский рынок!..

Кажется, что действительно прорвалась пелена ритмично падающего снега, кажется — вот-вот сейчас Смоленский рынок раскроется каким-то скрытым в нем значением, которое начинаешь почти что физически ощущать.

В книге «Тяжелая лира», в стихотворении «Баллада», Ходасевич прорывается к созерцанию Идеи-Образа поэзии, олицетворяемой им Орфеем.

И всё-таки, несмотря на присутствие многих элементов чудесного в поэзии Ходасевича, конечного чуда в ней не произошло. Дойдя до какого-то предела в своем творчестве, Ходасевич почувствовал, что дальше ему некуда идти — не в смысле внешней удачи, но в смысле развития своей внутренней линии.